* * * * *
— Нет, Степан, мы не будем запекать твоего глухаря в костре, — сказал Савватий. — Наши костры не для этого, они — чтобы водоводы не промерзали.
В кожаном мешке у Чумпина был здоровенный глухариный бок; Чумпин подстрелил птицу по пути от своей деревни к Невьянску и сейчас хотел испечь добычу в углях. Костры, которые на улочках завода горели под ларями, обитыми по дну железом, казались вогуличу подходящим огнём.
— Ежели проголодался, так вот тебе пропитание.
Из горячей печуры в кирпичной стене домны Савватий вынул горшок с кашей — свой обед — и поставил на топчан рядом с Чумпиным.
В огромной и грузной туше доменной печи с тыльной стороны имелось узкое внутреннее помещение со скошенным сводом и без окон — казёнка. Здесь стояли топчаны и хранился разный инвентарь приказчиков и мастеров. В казёнке всегда было тепло: её согревала домна. Сегодня утром в казёнке Савватий и обнаружил спящего на полу вогула. Он напоминал кучу тряпья.
Как и все в Невьянске, Савватий слышал про Стёпку Чумпина, который привёл русских на гору Благодать, однако, понятное дело, не ожидал увидеть его на заводе, к тому же раненого. Стёпке в грудь вонзилась стрела. Впрочем, рана была неопасной: стрела еле проткнула толстую оленью шкуру гуся — вогульской зимней одёжки — и кожаную рубаху. Стёпка сам прижёг себе рану раскалённым на светильнике ножом и намазал какой-то дрянью из своих припасов; Савватий дал длинную тряпку, чтобы обмотать грудь.
— Яшка Ватин меня убил, — пояснил вогулич. — Яшка злой. Он Шуртана показал, а деньги Степан взял, я. Обида у Яшки.
— А на завод ты зачем приплёлся? — спросил Савватий.
— Как зачем? — удивился Чумпин. — Прятаться надо. Яшка опять меня убьёт, дальше. Я побежал, где Яшка не будет. Тут огонь, бог. Яшка на гору не ходил к богу, только отец мой ходил, Анисим, Яшка тоже сюда не придёт. А Степан может. Анисим умер, Степан бога кормил. Шуртана. Потом пришёл человек Акин-па, Шуртана унёс. Степан пошёл деньги брать. Акин-па не дал. Пусть человек даст. Он здесь, где огонь.
Чумпин доел кашу из горшка, тщательно облизал ложку, положил в горшок и протянул посудину Савватию. Масляный светильник озарял изгиб кирпичного свода-полубочки и ряд глубоких печур в стене.
— Расскажу тебе про Степана, про Шуртана, про Акин-па, — предупредил Чумпин, усаживаясь на топчане поудобнее.
— Больше не надо, — ответил Савватий. — Ты и так два раза рассказал.
Он уже разобрался в истории Чумпина — про умершего отца, хранителя горы; про Яшку, который продал русским обломки «липучего железа»; про то, как со святилища на горе кто-то из русских украл Шуртана, серебряного идола; про то, как офицеры Татищева всё же заставили Чумпина отвести их на заповедную гору и Татищев заплатил за гору, а Демидов рассердился.
— Хорошо слушать, — огорчился Чумпин. — Можно всю зиму.
Доменная фабрика работала без перерыва, а прочие заводские фабрики остановились на праздник — на Рождество. Гасить домну было делом долгим и сложным, раздувать заново — ещё дольше и труднее, поэтому огонь в домне горел с ранней осени до начала лета. Работные доменной фабрики толкали тачки с рудой к огнедышащему жерлу колошника и выпускали из печи поток расплавленного чугуна без оглядки на время года и церковные правила. Календарю домна не подчинялась, и богу — тоже.
Чумпин, рассказ которого Савватий не пожелал переслушивать, застыл в размышлении. Он был смуглый, светловолосый, скуластый, с двумя косами в расшитых бисером чехлах. Чёрствая кожаная рубашка-хумсуп, истёртые штаны из шкур, стоптанные няры на ремешках… Здесь, в кирпичной каморе доменной печи, вогул выглядел чужеродно, как дикий лесной зверь.
— Покажи мне огонь, — наконец сказал он. — Покажи, где камень тает.
До казёнки как раз долетели удары в фабричный колокол: это доменный мастер сзывал работных на пробой лётки.
— А ты, Стёпа, точно угадал, — улыбнулся Савватий. — Пойдём.
Зрелище текущего чугуна никого не оставляло равнодушным.
В казёнку домны раненый Чумпин проник через проём под водоводом и колёсную камору; он ничего не успел разглядеть и теперь оторопел. Под боком домны шумела вода на плицах колеса; лязгали и скрипели суставы механизмов; сопели, двигаясь в дыхании, клинчатые меха; словно сами собой перемещались могучие деревянные рамы и рычаги. Чумпин попятился.
— Сильный бог! — уважительно сказал он Савватию. — Очень сильный!
Савватий, улыбаясь, потянул его дальше.
Огромная домна, прошитая в стенах железными тягами, возвышалась будто кирпичный утёс и держала на своих плечах шатёр четырёхскатной крыши — его плоскости сходились на шее колошника. Самый длинный скат простирался над литейным двором, обширным, как крестьянское гумно. Из окон кровли на литейный двор текла вечерняя синева, но Савватий знал, что скоро её холодная мертвенность исчезнет в жарком живом зареве. Перед раззявленной пастью домны работные досками разравнивали насыпанный толстым слоем песок. Мастер Катырин особой деревянной рамкой чертил в песке длинные канавки для жидкого чугуна — изложницы. Савватий видел, что Стёпка Чумпин как-то потерялся в пространстве литейного двора.
— Камлать будут? — робко спросил он. — Еду ему давать? — Чумпин указал пальцем на домну. — Очень большой идол! Много еды есть будет!
— Не страшись, тебя не скормим, — ободрил Савватий.
Он поймал себя на мысли, что испытывает превосходство над дремучим вогулом. Не потому, что понимает суть доменной печи — в её сути хоть кто может разобраться, а потому, что причастен к сложному и прекрасному делу. Да, прекрасному. Лепестинья верно проповедовала о проклятии заводов, но безбожие не отменяло их величия и красоты. В этом и таился губительный соблазн, и Савватий, всё осознавая, поддавался ему против воли.
— Ну, всё! — распоряжался у домны мастер Катырин. — Давай, братцы!
К домне с ломом в руках уже шагал горновой. На нём был большой и опалённый кожаный фартук-запон; на ногах — деревянные башмаки с чугунными подошвами и кожаными голенищами; руки — в рукавицах-вачегах с длинными кожаными раструбами; на голове — круглая войлочная шапка с опущенным на лицо отворотом. Горновой выглядел как некое чудище.
— Он шаман? — забеспокоился Чумпин. — Он на горе Шуртана взял?
— Он не шаман, — ответил Савватий. — И твоего идола не брал.
Чуть пригнувшись, горновой, как в пещеру, ступил под свод — так называлось арочное устье печи. В глухом конце его перекрывал темпельный брус, а под ним находилась забитая глиняной пробкой лётка — жерло в горн, в нижнюю часть домны, куда стекал жидкий чугун. Горновой размахнулся и ударил ломом в лётку. Работные стояли вокруг печи и благоговейно ждали. Горновой ударил ещё раз и ещё. И лётка наконец сокрушилась.
Горновой стремительно попятился наружу: не успеет отступить — его обольёт чугуном. А вслед за ним из лётки побежала ослепительная струя жидкого металла. Она вырвалась из-под свода и, сияя, распалась на ленты по канавкам-изложницам. Из пустого воздуха над струёй вздулись клубы пара. Вместе с жидким металлом по литейному двору и по всему объёму фабрики раскатилась медовая волна немыслимого света. Этот свет не слепил, а словно пропитывал собой всё вокруг — песок и кирпичную домну, замерших людей, высокие стропила и пространство под кровлей. Он был нежным и ласковым, торжествующим и всемогущим, и невозможно было поверить, что такое ликующее блаженство исторг из себя суровый и грубый чугун.
— Шуртан!.. — потрясённо прошептал Чумпин.
— Что?.. — переспросил Савватий, словно очнувшись от прозрения.
— Шуртан так делал! Анисим на горе чувал лепил глиной, дрова там жёг, Шуртана просил, много еды ему! У Шуртана кер эльмынг — лёд в руке!
Чумпин разволновался:
— Железо в земле — зрелости нет! Щенок! Расти надо! Много зим, очень много! Столько жить нельзя! Шаман берёт железного щенка, в чувал его. А в чувале бог! Щенок у бога быстро растёт! Из чувала — пёс: у него зубы, когти!
Савватию стало жаль вогулича.