— В немощи не брошу человека.
— Без него Акинтий авось отстанет от тебя. А с Васильем сам порешит.
Лепестинья опустилась на топчан рядом с Гаврилой Семёнычем — его будто мягко обогрело костром.
— Остерёг — благодарствую, — сказала она. — Но дале моя забота.
…На улице у двери избушки Гаврила Семёныч, натужно запыхтев, принялся напяливать лыжи. Лепестинья встала в снег на колени и помогла ему всунуть ноги в ремни. Каким старым стал её когда-то могучий Буеслов…
— Берегись Акинтия, милая, — сказал Гаврила Семёныч. — На Таватуе тебя всегда ждут и спрячут. Там опасности нет. Ступай туда.
Его не угнетала собственная старость. Через семь вёрст он будет дома — разве далёкий путь? А баба, которую он любил, упрямо пойдёт через зимние леса, через волчьи урёмы, вверх и вниз по буреломным косогорам. Она по-раскольничьи непреклонна. Зачем она так с собой? Зачем она так с ним?..
За ледяной печалью болота над чёрными и острыми верхушками леса небо уже пронзительно синело — приближался рассвет.
Глава тринадцатая
Гнев и демон
Артамон и десяток «подручников» скакали верхами, закинув ружья за спины; двое «подручников» правили двумя санями, на которых намеревались везти пленников — Лепестинью и Цепня. Савватий и Родион Набатов ехали в третьих санях. Дорога на Ялупанов остров отпадала от Сулёмского тракта. Она вела по лесам, по некрутым ещё склонам Весёлых гор и долгим-долгим ходом огибала Чистое болото. Пользовались ею редко, колеи замело снегом, но другого торного пути для всадников и саней не имелось.
«Подручники» — молодые и крепкие парни — разгорячились на морозе, перекрикивались и гоготали. Савватий полулежал под тулупом и смотрел, как заснеженные верхушки ёлок плывут по лазурному крещенскому небу. Сани мягко покачивало. Набатов, потряхивая вожжами, щурился от блеска сугробов. Савватий знал, что на Ялупанов остров Родион едет за отцом.
— Что ты всё бегаешь за батюшкой, Родивон Фёдорыч, как дитя малое? — негромко спросил Савватий.
— Боюсь, схватят его солдаты, — просто ответил Набатов.
— Разве Демидов не откупит? Он же всех пленных откупает.
— Акинфий-то Никитич, может, и откупил бы, да Татищев не отдаст.
— Отчего же?
Набатов помолчал, подыскивая объяснение:
— Ну, как сказать… Батюшку в сиромахи постригли. Он теперь в чине, а нашему обряду чины от власти в запрете. Татищеву удобно будет предъявить батюшку Тобольской консистории или самому Синоду — вот, мол, какое беззаконие на Иргине творится. И Татищеву дозволят новую «выгонку» там устроить. Он рад будет похватать работных, что в старой вере, и обескровить Иргину, чтобы Петю Осокина подкосить. Татищев шибко того жаждет.
— Чем твой Осокин ему не угодил? — удивился Савватий.
— Так ведь всех Благодать с ума свела, Савва. У Пети-то денег на новый завод нету, как и у Васьки Демидова, и он решил вступить в кумпанство с самим Бироном. Никто не ведает, откуда Бирон про Благодать пронюхал — мало ли разных заявок в горном правлении пылится… А Татищев не желает подпускать Бирона к сокровищу. Значит, надо Осокина придержать. Разорить Иргину «выгонкой» — сподручная затея.
— Совсем они там осатанели, — хмыкнул Савватий.
Набатов пожал плечами:
— Петя — добрый человек, но заводы порабощают душу. Им неважно, хорош ты или плох, крепостной или вольный. Ты должен служить заводам безоглядно, должен сам свою жизнь под их волю направлять. Вот и Петя пал.
Конечно, Родион был прав. Савватий знал это по себе.
— И что, по-твоему, спасения от заводов нету? — хмуро спросил он.
— Как нету? — Набатов несогласно нахмурился. — Христос нам спасение всем указал! Коли чуешь узы на душе — уходи с завода. Беги.
В тишине зимнего леса топот лошадей по заснеженным колеям звучал мягко и дружелюбно. Поперёк дороги протянулись длинные синие тени. Слева меж деревьев замелькали просветы — тем лежало Чистое болото с обледенелыми зарослями ивняка и ольшаников на островах и гривах.
Савватий подумал о своей жизни. Десять лет назад Невьяна ждала, что он уйдёт с завода, а он не ушёл. Обрёл ли он счастье от этого выбора?
— И мастерство своё бросить надо? — Савватий посмотрел на Родиона.
— А как иначе? В истине жертвой держатся. Душа-то важнее.
— Не себя жалко, а дело, — возразил Савватий.
Набатов покачал головой:
— Ты не про дело говоришь, а про гордыню.
— Как это? — не понял Савватий. — Выше дела я себя никогда не ставил!
Набатов, размышляя, снял рукавицу и принялся отдирать иней с усов.
— Какое у нас, у мастеров, дело? — Он покосился на Савватия. — Божье мироустройство изучать и свои машины в него втискивать. Но божье-то мироустройство и без тебя останется. Кто-то другой его изучит и машину втиснет. Дело не пропадёт. Машина ведь свыше задана. Ты не придумал её из ниоткуда, а только угадал, какой она быть должна по божьей воле. Выходит, иной мастер тоже угадать сможет. А ты свободу сохранишь, сиречь душу.
Савватий даже обиделся, что Набатов не благоговеет перед мастерством.
— Сам-то ты, Родивон, много раз свою стезю бросал?
— Вот в первый раз намылился, — засмеялся Набатов. — Боюсь, как заяц. Но вижу, что потребно уже. Закостенел я, врос, по рукам повязан. Тому пообещал, этому пообещал… Уйду я с Иргины под Благодать. Очищу свою душу от корешков. Буду Пете Осокину строить новый завод на речке Салде. Добрые там места, верное железо — я уже всю гору исползал: ох, богатая она.
Лес поредел, дорога подошла к болоту. Накатанная колея завиляла, перебираясь с одной возвышенности на другую. Впереди показался Ялупанов остров — низкий, плоский, с несколькими елями, со снежными горбами крыш полуземлянок и казарм. Над крышами трепетали белые дымы остывающих печек. Одиноко торчала маленькая главка часовни, похожая на кедровую шишку, вылущенную белками. Скалился кривозубый частокол. Убежище на Ялупановом острове чем-то напомнило Савватию вогульское мольбище.
— А не ты ли, Родивон, разорил на Благодати мольбище у тамошнего вогула Стёпки Чумпина? — полюбопытствовал Савватий.
Набатов озадаченно сдвинул шапку и поскрёб макушку.
— Ну да, наткнулся я там на жертвенник… Дак мне никто не говорил, что это Чумпина владенье. Оно совсем дикое было, пихточками заросло.
Артамон и верховые «подручники», оставив обоз, поскакали вперёд.
— Стёпка всё допытывался, кто идола его утащил, — сказал Савватий.
— Я! — виновато сознался Набатов. — Стоял там болванчик серебряный. Я думал, ничейный он, забытый давно… Я его в мешок засунул и в Невьянске Егорову на серебро продал. Двадцать рублей выручил.
— А Стёпка горюет.
— Вот ведь дурак я! — искренне огорчился Набатов. — Не хотел я Чумпина утеснять!.. Болванчика-то небось Егоров давно переплавил, не вернуть его теперь… — Набатов заворочался от неловкости. — Я вогуличу деньги отдам! — с облегчением решил он. — Я не вор, малых сих обкрадывать не стану!..
Конные «подручники» с Артамоном скрылись за частоколами острова. А потом до санного обоза донеслись их крики и бабахнул выстрел. Набатов тревожно выпрямился и с силой щёлкнул вожжами. Лошадь припустила, сани закачались. Савватий заворочался, высвобождаясь из тяжёлого тулупа.
Убежище на Ялупановом острове оказалось пустым. Приземистые избы, потраченные поленницы, истоптанный снег, приоткрытая дверь часовни… Обитатели покинули своё жильё совсем недавно — ещё тлели угли в печах.
— Стойте! Стойте, черти!.. — орали подручники за дальней оградой.
Набатов, спрыгнув с саней, кинулся на шум. Савватий — за ним.
…Беглецов было десятка два. Растянувшись в цепочку, они уходили с острова по ледяному болоту на лыжах. Двигались они по длинной дуге — по мелким островкам: островки были почти незаметны, лишь топырилась из сугробов щетина сухой травы. Вереница лыжников уже приближалась к зарослям ольхи, что темнела на бугре посреди неровной снежной пустоши.
Конные «подручники» толпились на краю острова,