Васька зашевелился на скамье.
— Дядя Акинфий хороший, Невьянушка, — всхлипнул он. — Не верь им…
Невьяна здраво осознавала правоту Акинфия и всё-таки надеялась, что эти горькие слова никогда не прозвучат. Надеялась, что Акинфий пожертвует правотой ради своей любимой. И он способен был жертвовать — но только ради своих заводов. Невьяна ощутила себя узницей. Ей показалось, что она сама заперта в темнице, в страшном подвале демидовской башни, где вместе с ней, с пленницей, заперт ещё и неукротимый демон.
…Хотя древлеправославным запретили священство, раскольничья вера была не в пример крепче никонианской. Акинфий Никитич изведал это на своём опыте. Значит, вернуть Ваську в разум пусть попросят раскольники — их молитва взлетает выше. Акинфий Никитич решил отвезти племянника в «стаю» матушки Павольги: там, небось, научились говорить с небесами.
На господской конюшне он сам запряг лошадь и снарядил кошёвку. Вернувшись в дом, напялил на Ваську тулуп и треух, стащил племянника с крыльца и загрузил в санки. Над Невьянском врассыпную сверкали звёзды, и «молнебойная держава» на шатре башни затерялась в Большой Медведице.
Кряжистая Кошелевка, Московский конец, длинная Шуралинская улица с кострами солдатских караулов, бедняцкая Елабуга, Собачий лог, за ним — заплоты Кокуя. Акинфий Никитич свернул в проулок, ведущий к «стае».
Его, хозяина Невьянска, конечно, не мурыжили у ворот. Один дозорщик сразу оттащил прясло, другой побежал за матушкой Павольгой.
Матушка вышла в чёрном подряснике и чёрном апостольнике, с простой скуфейкой на голове. Акинфию Никитичу нравилось, что на встречах с ним Павольга всегда держалась с уважением, но без подобострастия. Это знак, что человек делает своё дело: умеет принимать помощь — умеет и платить.
— Племянник мой на нечисть напоролся, — пояснил Акинфий Никитич. — Умом подвинулся. Отмолите парня. Только вы надёжа.
— Вези к часовне, — приказала Павольга послушнику. — А тебе, Акинфий Никитич, надо подождать. Или утром возвращайся.
Акинфию Никитичу не хотелось ехать домой к Невьяне.
— У вас подожду, — сказал он.
Его разместили в избе для «сирот», в отдельном чуланчике. Послушник принёс кувшин с клюквенной водой и светильник, молча поклонился и затворил за собой дверь. Акинфий Никитич скинул шубу на топчан, лёг и вытянулся. Где-то стрекотал сверчок. Из-за стенки доносились тихие голоса. Изба была полна беглого народа: многие раскольники, сорванные с мест «выгонкой», пробирались в Невьянск и обретали приют в «стае» Павольги. И в полумраке чулана Акинфия Никитича вдруг охватил непривычный покой. Здесь, в «стае», нет ожесточения духа, нет борьбы, что выстраивала всю жизнь на горных заводах. Здесь все ответы уже получены. Здесь мир.
Акинфий Никитич лежал и думал о своих бедах. Да, он отвёл Ваську к демону, но ведь Васька сам настырно лез в заводские дела. Он, Акинфий Никитич, отпихивал его — а Васька не унимался. И с демоном Ваське было не разминуться. Всё к этому катилось. Он, Акинфий Демидов, ещё пощадил племянника: выволок из подвала, не дал демону дожрать жертву и сжечь.
А Невьяна… Она же не дура: знает и правила, и нравы. Знает, в какой вертеп превратилось семейство Демидовых в Туле. Знает, как созидаются заводы, — сама носила взятки Бирону и переправляла тайные письма. Уж ей-то ведома истина: заводы стоят на мертвецах. Ведомо, что натура и держава, народ и судьба человеческая — это косная твердь, которую не побудить к творению никаким добром. Такую жестокую правду и должен был усвоить Васька, но не усвоил. А Невьяна должна была всё принять, но не приняла. И сейчас Акинфия Никитича душила тоска неизбывного одиночества.
Он не заметил, как заснул. А проснулся от резкого стука — за стенкой кто-то что-то уронил. Трудно было сообразить, сколько времени пролетело, но светильник уже погас. Акинфий Никитич поднялся, впотьмах набросил на плечи свою шубу и нашарил скобу на двери чулана.
От ночного уличного холода перехватило дыхание. Обширное подворье было пустым. Под луной искрился истоптанный снег. Избы «сирот» темнели словно стога, а в слюдяных оконницах многосоставного общежительства кое-где тлели огоньки лучин. Акинфий Никитич направился к Свято-Троицкой часовне: большая, как дом, она стояла на отшибе. Хрустя снегом в тишине, Акинфий Никитич проходил мимо крылечек, лесенок, взвозов и простенков; соединённая «стая» казалась плотно сросшимся бревенчатым городком.
За углом открылась часовня. Почему-то со всех сторон она, будто для тепла, была высоко обложена вязанками хвороста. От часовни навстречу Акинфию Никитичу по дорожке меж сугробов пробиралась сама Павольга.
— Как Василий? — останавливаясь, спросил Акинфий Никитич.
Павольга тоже остановилась. Она смотрела на Акинфия Никитича так, будто раньше никогда его не видела, но не осуждая, а как бы изучая.
— Не одолели мы злого духа, — сказала она. — Святой водой и кропили, и поили, крест прикладывали, молитвы уже по третьему кругу читают, а душу из плена не вырвали. Твой Василий — как отрок малоумный. Не вступается Господь. Не вернуть нам тебе племянника, Акинфий. Слабы мы пред Сатаной.
Акинфий Никитич наклонился, зачерпнул снега ладонью и вытер лицо.
— И что делать, матушка?
— Ничего, — ответила Павольга. — Уповать, авось Господь смилостивится.
И Акинфий Никитич вдруг ощутил угрюмое облегчение. С Васькой он сломал преграду. Перешагнул черту — как давным-давно было с батюшкой. С таким большим грехом на душе все другие грехи станут малыми. По силам.
— Пускай Васька пока у вас лежит, — сказал Акинфий Никитич Павольге. — Утром, как рассветёт, я сани с возницей пришлю. В Шайтанку его отвезут.
Павольга молча кивнула.
Акинфий Никитич уже повернулся, чтобы уйти, но помедлил.
— Скажи, мать, бог не помог вам, потому что я не попросил, да?
Матушка Павольга двоеперстно перекрестилась.
— И без тебя нашлись добрые люди. Саму Лепестинью к нам привело. Она — лучшая молитвенница на заводах. Она и сейчас по Василию плачет.
* * * * *
В кладовой Егоров выдал Савватию гвозди и свёрнутый отрез холстины.
— Остатки верни, — потребовал он. — Верни.
— Ну и скопидом ты, Степан, — ответил Савватий.
На улице стемнело. Свежая, ещё чуть зеленоватая луна высветила башню от острого шатра до подножия. Башня клонилась, точно корабль под ветром. В высоте на бланциферной доске блестели стрелки курантов.
Татищев с помощниками уже закончил свои опыты в пробирном горне; Савватий забрал ключи от башни и для себя нагрёб на блюдо углей из горна, хотя башня и так прогрелась до восьмерика. В часовой палате он поставил блюдо на пол, но подальше от тонких проволочек музыкального механизма.
В свете лучины часовая палата выглядела волшебным гранёным ларцом из прихотливо завитой серебряной филиграни. По узорам изморози на окнах разбегались алые и лазоревые искры. Всё вокруг мерцало и переливалось, лишь дыры от выбитых стёкол в двери зияли глубокой и морозной тьмой.
Савватий придвинул лавочку, влез на неё и примерил холстину, отмечая мелом очертания куска; спустившись, расстелил холстину на полу и ножом отрезал лишние края; затем снова влез на лавочку, держа во рту пучок тонких гвоздиков, и принялся осторожно приколачивать холстину к дверной раме.
Внизу заскрипели ступени деревянной лестницы, и в часовую палату поднялась Невьяна. Она была в тёплом платочке и короткой шубейке. Она молча озиралась, как будто что-то искала. Савватий спрыгнул на пол и выплюнул в ладонь неизрасходованные гвозди. Душа его тоже словно бы стремительно заросла изморозью. Он не знал, что делать.
Невьяна провела пальцами по струнам музыкальных проволочек.
— Я спросить хочу, — сказала она.
Савватий ждал. Он чувствовал, как башня бесконечно падает в ночи.
— Я давеча видела тебя в доме в сенях у двери из подклета… — Невьяна не смотрела на Савватия. — Ты тайком от Акинфия залезал под башню?
— Да, — кивнул Савватий.
Невьяна помедлила, точно перед решающим шагом.
— Там демон сидит?
— Там логово его.
Вот теперь Невьяна глянула Савватию в глаза. И Савватий понял: она пришла не столько затем, чтобы узнать правду, сколько затем, чтобы с ней поговорили честно — по-человечески.
— Откуда он взялся, демон? — спросила Невьяна.
Савватий подтащил ей