Пятница. Есть деньги? Давай на остров! Греби на веслах! Айда! Домбру в руки! Где Амир? Зови сюда! Пусть споет свою «Ардак»! Пусть заставит звенеть весь остров! Ах, так тебя растак! Пусть долетит песня до самой макушки Семея! Ай-хай, зеленый остров мой! Да, были деньки ве селые, интересно, там все по-прежнему? Давненько мы на нем не были, прошло много лет. Соскучились, ау, по острову. Соскучились по Семею, по Алматы!..
На кромке островной заводи, у высокого замшелого дуба, лицом к Алаш-городку сидит, набросив на плечи легкую накидку, молодая белолицая женщина и смотрит на слегка бурлящееся течение воды, святые, ау, островная публика шатается, попивая водку и кумыс, в поисках развлечений, что же она одна, и кто она, и что заставило ее уединиться? Явно неспроста.
Сидит и как ненормальная сама с собой разговаривает:
— …а какие травы стоят летом на пастбищах нашего аула! Телят не видать! А какой душистый запах, особенно когда только юрты поставим, голова кружится! А озеро у гор какое! Гладенькое. Смотришься, как в зеркало. Соберется мелюзга со всего аула, и бежим на озеро, плещемся, собираем камешки «змеиные головки» и «пуговки». Мои родные, ай! Край мой родной, ай! Как я соскучилась… ничего не могу поделать…
В эту минуту к воде вышла женщина в городском модном платье и, остановившись невдалеке, прислушалась к звучавшему монологу. Услышав знакомый голос, она прошла к дубу и, заглянув в лицо тосковавшей молодицы, приостановилась:
— Святые, ау! Если не ошибаюсь… Я тебя знаю. Ты ведь Камиля? — и участливо шагнула к ней.
— Да, — ответила Камиля и живо подобрала под себя ноги, удивленно поглядывая на горожанку.
А та, не отводя от молодицы взгляд, пылко обняла ее и сердечно воскликнула:
— Сестренка… родная моя! Вот не думала, что еще увижу тебя!
На глаза Камили накатили слезы и заскользили по щекам. Молодые женщины прижались и, умиленно уставившись друг на друга, сели, переплетя ножки:
— Ты как здесь?
— Ты откуда тут? — в один голос воскликнули они.
— Нет, ты первая скажи!
— Нет, ты первая! — городская притянула руку Камили и прижала к себе.
— Ладно, если так, — начала свою историю грустившая особа. — Господи! Ничего не поделаешь! — Прислушалась к себе и продолжила: — Представить себе не могла, что тебя встречу… сколько лет прошло, как ты го стила у нас на джайляу с матерью… Мы ведь тогда детьми с тобой еще были… Святые, ау! С тех пор и не виделись, да?
— Никому не дано знать, с кем расстанешься, с кем встретишься — в родном гнезде, на перекрестке путей ли…
— Да, не говори! Вышло плохо! Ничего не осталось от тех дней. Так бы и жили мы мирно, тихо, но появился этот Ракымжан…
— Не помню такого.
— Зато он всех помнил. Всех взбаламутил. Набрал солдат из казахов и повел воевать с красными… С ума весь мир сошел, что ли?! Ну что страшного случилось бы, если не воевать никому? А потом появляется и заявляет: «Большевики победили! Скот отберут, женщин сделают общими. Пока не поздно, откочевывайте в Китай». Старшие съездили в город, вернулись: «Мы переходим!», что оставалось делать, как ни собраться и ни откочевать за границу? Все юрты поднялись. Успели захватить с собой то, что полегче, да одежду, сколько было брошено сундуков с платками, баулов с шелком! Да ситец жалко. Двигались все дни и ночи напролет, гоня скот, еле оторвались от погони. Не помню уже, сколько дней мы шли, но все же перебрались в Китай, к китайским казахам.
— Да, мы слышали, что вы смогли спастись.
— Спаслись, а оказались среди людишек скверных, разнузданных. У них свои какие-то законы, нам непонятные, и каждый толкует законы, как ему выгодно, весь скот у нас отобрали. Особенно злобствовал один местный начальник: отнял у нашего отца весь скот, остались ни с чем. Ни скота, ни дома, ни родных, ни близких, жили в шалаше. Я бы и последней собаке не пожелала такую жизнь. Меня хотели украсть, но Бог миловал. Но ничего не поделаешь, зиму перебились кое-как, чуть с голода не умерли, а летом пешком доковыляли обратно сюда, к своим. Вернулись в свой аул, смотрим, а все наши постройки, всю землю нашу присвоил себе один голодранец из соседей. Не пускает нас в наш собственный дом. Отец и к старейшинам обращался, и к волостному ходил — все без толку. Да и как иначе! Ведь это сам волостной отдал наш дом. Отец пытался найти какой-то выход, написал жалобу на волостного. Он думал, что все по-прежнему, а времена-то изменились, но откуда ему было это знать? В один из дней приехали в аул двое милиционеров с ружьями, схватили отца и увезли с собой. Спрашивает он у них: «В чем я провинился?» — а те ему: «Ты беглец, буржуй». Откуда нам знать, кто такие буржуи. Отца отвезли в город и заперли в тюрьме. Так и сидел он там, не выпускали. У нас был дядюшка Акан, ты его видела. Куца он только ни кидался с просьбами. Не смог отца
освободить. Не с одним моим отцом случилось такое. Осталась я одна, мама ведь давно покойница, что тут…
— Что творится на свете! Дядя мой тебя очень любил.
Е, как же ему не любить единственную дочь. Не отдал за китайского казаха, привел обратно. Я ведь еще ребенком была, мне всего-то пятнадцать исполнилось. Сильно я горевала, когда он сидел в тюрьме. Почти месяц прошел. Дядюшка Акан наконец смог вытащить отца оттуда. Обрадовались. С освобождением отца вернули нам и все наши постройки, и все наши пастбища.
Как замечательно все закончилось!