Третью смотрю из дверей лифта, пока она возится с тележкой. Светлые волосы, почти подходящий рост. Я задерживаюсь рядом под предлогом какого-то вопроса, слушаю, как она отвечает. Руки дрожат так, будто она боится меня до обморока. Слишком боится. Та, другая, боялась тоже – но вместе со страхом в ней было упрямство, какое-то странное достоинство, которое вспыхивало даже в самый неприятный момент.
Четвёртая появляется уже ближе к ночи, когда я спускаюсь проверить холл. Её поставили на помощь на ресепшен, она нервничает, путается в скриптах, извиняется за каждую заминку. Темноволосая, глаза карие. Рядом с ней я физически чувствую, как мозг пытается натянуть на реальность чужую маску: «ну вот, тоже новенькая, тоже переживает, может, память тебя подводит». Но тело не откликается: ни одной знакомой детали, ни запаха, ни интонации.
Приглядываюсь, анализирую поведение и… облегчённо выдыхаю. То есть, мне кажется, что облегчённо. Никто из них даже близко не походит на ту, которая случайно оказалась в моей постели.
Для собственного успокоения ещё раз пересматриваю записи с камер наблюдения в коридоре, куда выходила дверь люкса, в котором я останавливался. Перематываю туда-сюда, замедляю, всматриваюсь в каждый пиксель. В номер заходила одна-единственная девушка в форме горничной. Алина.
Моя теперь уже невеста и будущая мать моего ребёнка.
Глава 5
Софья
Два с половиной года спустя
– София Константиновна, вас главный просил зайти! – меня окликает одна из сотрудниц, заглянувшая в комнатку за ресепшен, куда я забежала на пару минут выпить чаю.
– Бегу, Марина! – торопливо, чуть не обжёгшись, делаю пару глотков и отставляю чашку.
День сегодня суматошный. Надо ждать на заселение целую делегацию врачей, которая приезжает на какой-то съезд, или форум, или как там у них называется… Наш отель ближайший к больнице, достаточно комфортный и не слишком дорогой, поэтому здесь частенько останавливаются не только врачи, но и родственники пациентов, да и сами пациенты, бывает, тоже.
Когда мы с мамой только приехали сюда, мне казалось, что это какой-то богом забытый провинциальный городок. А оказалось, что больница здесь – не просто больница, а огромный многопрофильный центр, специализирующийся в том числе на лечении бесплодия. Поблизости от города много лет назад были обнаружены целебные источники с уникальным составом воды, так что лечение было не только с помощью операций и медикаментов, но и практически санаторно-курортное.
Спасибо всё тому же Вячеславу Игоревичу, маминому онкологу. Он, использовав какие-то свои связи, сначала устроил меня секретарём в больницу…
Первый день в этом онкоцентре до сих пор стоит перед глазами так ясно, будто прошёл вчера, а не несколько лет назад.
Мы с мамой вылезаем из рейсового автобуса, я – с трудом сдерживая тошноту, меня дико укачало – или это уже токсикоз? Мама опирается на палочку, у неё в последние дни начали сильно болеть ноги, и упрямо сжимает челюсть, но в глазах волнение.
– Соня, вдруг тут хуже, чем дома было, – шепчет, пока я тащусь к главному входу. – Я же хоть к врачам своим привыкла…
– Мам, – сдерживаю свой страх и напряжение, – хуже, чем было, уже вряд ли будет. Тут и источники, и оборудование, и специалисты. И Вячеслав Игоревич просто так бы нас сюда не отправил.
Внутри пахнет хлоркой и чем-то ещё – смесью кофе из ординаторской и лекарств. Я чувствую себя маленькой и одновременно чудовищно ответственной: за маму, за двоих детей внутри, за то, чтобы всё это вообще как-то работало.
Для меня оказался шоком тот факт, что я беременна двойней. Мы с мамой обе были испуганы. Но и одновременно счастливы – это ведь подумать только, сразу двое! Правда, пришлось сразу поставить в известность маминого онколога, который меня рекомендовал. Не могла я врать о таком…
– Софья, – улыбается высокий мужчина в белом халате, тот самый заведующий отделением, к которому меня пристроил Вячеслав Игоревич. – Алексей Викторович. Мы с вами по телефону разговаривали.
Киваю, сжимая ручку сумки так, что пальцы белеют.
– Я вас проведу, – он говорит это так буднично, словно беременные секретари и тяжёлые онкобольные мамы у него каждый день партиями. – Маме оформим госпитализацию, а вы пока устроитесь у нас на ресепшен отделения. Работа несложная, но важная.
Мама морщится:
– Я что, теперь ещё и дочке мешаю работать?
– Вы – причина, по которой она сюда попала, – мягко отвечает врач. – И, если позволите, это очень неплохая причина.
Я вдруг понимаю, что готова разреветься прямо посреди коридора, с его линолеумом, лампами дневного света и длинной очередью людей, пытающихся ухватиться за любую надежду. Но сдерживаюсь, напомнив себе: на меня надеются трое! Мама и два малыша у меня в животе!
Через пару недель всё входит в какой-то странный режим. Утром я помогаю маме – умыться, дойти до процедурного, потом бегу за стойку, поднимаю трубки, печатаю направления, оформляю выписки. Токсикоз вроде бы прекращается, словно мой организм привыкает к этому ритму. Иногда, глядя в окно на заснеженный парк с табличкой «К источникам», мне кажется, что мы попали в другой мир – со своими законами, расписаниями, запахами, где время измеряется курсами химиотерапии и результатами анализов.
Время течёт медленно – и стремительно одновременно.
– У вас хорошо получается, – однажды говорит Алексей Викторович, забирая у меня стопку историй болезни. – И с документами, и с людьми.
Я киваю, поглаживаю ладонью уже заметный живот, где кто-то сильно пихается в ответ.
Дети тоже, видимо, согласны.
Маме становится чуть легче, мне уже пообещали, что отпустят в декрет и даже оформят все выплаты, но доходить до нужного срока я не успеваю.
Всё летит к чёрту за одну ночь.
Схватки начинаются не слишком сильно, я сначала вообще думаю, что это очередные тренировочные, которых в последние недели хоть отбавляй. Но к утру я уже цепляюсь пальцами за металлические бортики кровати и понимаю, что нет, это всерьёз.
– Соня, дыхание, – повторяет над ухом акушерка. – Вдох… выдох… умница.
Вдохнуть получается, а выдохнуть – не очень. Всё расползается, словно на старом экране. Я успеваю только подумать, что сейчас, видимо, познакомлюсь с детьми, а дальше… как получится.
Первые крики слышу будто издалека.
Сначала один.
Потом второй.
– Точнее, вторая, – кто-то там вдалеке смеётся. – Мальчик и девочка. Золотая двойня!
Я пытаюсь поднять голову, но мир вдруг качается. Звук сирены, быстрые шаги, короткие команды. Холодное железо под ладонями.
– Давление падает.
– Кровотечение…
Мне кажется, что я ухожу куда-то вниз, в темноту, и единственное, за что цепляюсь – мысль о том, что эти двое должны выжить. Хоть бы они.
Когда я открываю глаза, потолок белый, ровный, рядом пикает монитор, а в горле сухо. Попробовав шевельнуться, тут же чувствую слабость вместо тела. На соседнем стуле сидит мама. Бледная, без платка, но с сияющими глазами.
– Сонечка… – шепчет, накрывая мою руку своей. – Они такие… маленькие, крошечные… но живые. Представляешь? Живые.
Я улыбаюсь, хотя по лицу течёт что-то горячее.
Мне ещё не скоро покажут этих «крошечных» – сначала через стекло, в кувезах, под проводами и датчиками, потом на руках, по очереди, чтобы не переутомить. Я буду учиться держать каждого так, чтобы не дрожали руки, и слушать, как врачи произносят слова «недоношенные», «риск», «наблюдение», но добавляют главное:
– Шанс есть. И шанс хороший.
И когда спустя время я буду отрабатывать смену администратора в гостинице, а потом – бегать между ресепшеном и детским садом с двумя непоседами на буксире, я буду помнить этот день. И то, что мы уже однажды вытащили их из небытия – вместе с врачами, источниками, в этим провинциальном городке, который стал нашим приютом.