— К половине пятого мне нужно быть дома, — предупредил он, указав самый крайний срок.
— Не беспокойся, — ответил Шпильман по-английски, выговаривая слова с небрежным акцентом, — поможем еврею отыскать близких и сразу отпустим домой.
Они двинулись по лабиринту улочек, вдоль которых тянулась железнодорожная насыпь. Шаг за шагом Шпильман с помощью сжатых, безличных вопросов выведывал его историю. Когда он уехал? Сколько там оставалось? Двоюродных? Троюродных? Все в Варшаве? В Америке никого? Опрос проводился по отработанной, пугающе будничной схеме.
Они остановились у открытой двери обшарпанного жилого дома и вошли. Первый этаж оказался удивительно большим. Перегородки, сообразил он, специально убрали, и получился молельный зал с низким потолком. Выходящие на улицу окна были забелены, от любопытных, и освещение имелось только искусственное — две неоновые трубки и пара оловянных подсвечников. Вдоль стен стояли разрозненные пюпитры и сидели — раскачиваясь и бормоча — десятка два мужчин и мальчиков. Шпильман прошагал на середину, хлопнул ладонью по столу для Торы — биме, и объявил:
— Я привел Рапопорта из Варшавы.
Бормотание стихло, лица посуровели. Еще не обзаведшийся растительностью на лице мальчик выскользнул за порог и через мгновение вернулся с худым, сутулым человеком с клочковатой бородой и в ослепительно-чистой шелковой капоте. Он был старше Довидла на год, от силы на два. Все встали.
— Ребе, это Довид-Эли Рапопорт из Варшавы, — сказал Шпильман, почтительно наклоняя голову.
— Садись, — сказал тот, кого назвали ребе, и указал на стул.
Довидл беззастенчиво на него уставился, пытаясь понять, в чем его сила, почему перед ним с такой покорностью склоняется могучий Шпильман.
— Шолом алейхем, — сказал ребе и пожал Довидлу руку.
— Это Медзыньский ребе, — непонятно пояснил Шпильман.
— Я зовусь Молодым Ребе, — чуть улыбнулся духовный глава, перейдя на гортанный английский. — Отцом моим, мир ему, был Алтер ребе, но ему не суждено было состариться. Он умер в Треблинке, от — упаси нас, Господи, — тифа незадолго до освобождения. Перед кончиной он дал мне наказ беречь книгу душ, в которой мы сохраняли имена тех, кто умер с именем Господа на устах. В ней мы и поищем возлюбленных ваших родных, мистер Рапопорт.
Довидл огляделся. Вдоль стен теснились фолианты, но ребе не стал брать ни одного из них. Источник его знания, как и его авторитет, был недоступен взору. Он снова взял руку Довидла и держал ее в своих прохладных ладонях.
Алтер ребе — Старый ребе, объяснил Шпильман, нашел свой способ противостоять гонениям. Не в силах сопротивляться с оружием в руках, он призвал паству вести записи о каждом известном им умершем начиная с того дня, как в их обреченную деревню вошли фашисты. Первыми убили прихожан из его собственного молельного дома. На шестой из десяти Дней Покаяния три солдата застрелили шамеса, служку ребе, а потом отобрали двенадцать мужчин, отвели их в лес, велели копать яму, а когда сочли, что она достаточна глубока, теми же лопатами их зарубили. Одного из них, старшего брата Шпильмана, оставили в живых — закапывать могилу и сеять панику. На следующий день его тоже расстреляли. Когда поступил приказ: «Час на сборы в Варшаву», — скованная ужасом община не способна была уже ни бежать, ни драться.
Согнанных в гетто медзыньских хасидов насчитывалась всего сотня семей из сотни тысяч, однако ребе поручил им миссию. Каждого мужчину, женщину и ребенка, умерших от истязаний, голода или естественных причин, каждый лежащий на улице труп, каждый верный случай смерти надлежало опознать, описать и внести в списки, которые медзыньцы зашивали в подкладку своих одеяний.
— Раз уж мы не имеем возможности исполнить свой долг — омыть и предать земле каждого усопшего, — постановил Алтер ребе, — мы обязаны сохранить память о нем до того дня, пока не отыщется родственник, который почтит его память и прочтет по нему кадиш. Такова наша особая мицва.
Опасаясь, что провшивевшую одежду с зашитыми в ней списками отберет так называемый санитарный патруль, Алтер ребе велел хасидам выучить имена наизусть, повторяя их перед сном, после вечерних молитв. Дабы укрепить их память, он прибегнул к методам Бааль-Шем-Това, Обладателя доброго имени, основателя хасидского движения. Собирая евреев из самых низов, подпасков да попрошаек, отродясь не сидевших за партой, Бааль-Шем (сокращенно, по первым буквам имени, его называли Бешт) провозглашал, что грамотность не является обязательным условием для святости. Не ученость, а искренность имеет в глазах Господа наибольшую ценность. «Не умеете читать молитвы из книги, — проповедовал Бешт, — слагайте Господу новую песнь». Он затягивал свой, придуманный мотив и, то благоговейно, то исступленно, выводил мелодию за мелодией, и глухие сердца обращались к небесам.
Медзыньский ребе, в более тягостных обстоятельствах, воспользовался тем же способом. Он сложил для имен нигун, торжественный, но легко запоминающийся. По мере того, как список удлинялся, он вплетал в исходную тему новые вариации. Потом контрапунктом добавил еще одну мелодию — более живую и динамичную, в такт ей так и хотелось притоптывать. Из той мелодии выросла третья, за ней четвертая. Ею завершался каждый вечерний молебен. В душных вагонах для скота на пути в Треблинку, в карьерах и бараках Алтер ребе ежевечерне, in sotte voce, вел своих хасидов сквозь бессмертную Песню имен.
— Как звали твоих родителей? — тихо спросил Молодой ребе.
— Отца — Зигмунт, — ответил Довидл, — мать — Эстер.
Ребе улыбнулся и закрыл глаза. Затянул без слов, потом запел приятным низким тенором.
— Рапопорт, ай Рапопорт, ай Рапопорт, — повел он рапсодию, отбивая такт ладонью по ручке кресла. — Мир хобен Рапопорт, Авром, Рапопорт, Берл ун Хая-Сора, мит киндер Йосл, Йехиэл ун Лея.
Мужчины и мальчики в молельне вступили, словно хор призраков:
— Рапопорт, Хаим-Довид, Рапопорт, Шуа-Хаим, Рапопорт, Йерахмиэль ун Copo мит Йехиэль, Шлоймо, Шнейер-Залмен ун Ривке, Рапопорт, ай Рапопорт, ай Рапопорт, йехи зихром борух, да будет благословенна память о них.
Довидл раскачивался в такт мелодии и раздумывал, не взять ли скрипку и не подыграть ли. Веки ребе были спокойно опущены, лицо безмятежно. Он пел и пел, а капелла, поочередно перебирая всех Рапопортов по еврейскому алфабет. Фамилия эта не из редких. Довидл знал, что Рапопорт — искаженное Рав д’Опорто, так звали раввина из Португалии, откуда тысячи евреев в 1497 году бежали от инквизиции. Рапопорты расселились по всей Польше и странам Балтии, и связывали их только бывшая родина и общая судьба.
Второй нигун был посильнее. Довидл обнаружил, что начинает дышать в такт, подстраиваясь под его каденции. Музыка, и эти раввины абсолютно точно знали это, впивается в мозг, как клещ. Восприимчивость к этому виду искусств сохраняется до последнего, невзирая на возраст и деменцию. Для жертв, от которых осталось только имя, музыка — мемориал, неподвластный времени, отрицанию, вандализму. Через песню вилась и вилась цепочка имен. Когда Молодой ребе подобрался к «…Рапопорт Шимон-Зелиг унд Эстер мит киндер Песя, Малка, Бася-Бейла», Довидл, узнав своих, вздрогнул. Ребе повесил фермату, и хор вывел: «Рапопорт, ай Рапопорт, ай Рапопорт, йехи зихром борух».
— Зигмунта по-еврейски звали Шимон-Зелиг? — спросил ребе.
Довидл кивнул, из глаз брызнули слезы.
— Благодарение праведному Судии, — сказал ребе. — Мой отец его знал. Он вместе с нами ехал в Треблинку, в августе 1942-го, — продолжая раскачиваться, сообщил он. — Когда мы приехали, женщин и детей отвели налево и отправили в газовые камеры. Дата смерти твоей матери и сестер, когда ты будешь читать кадиш, ай Рапопорт, семнадцатый день месяца ава, запомни это, семнадцатое ава, ай Рапопорт. Некоторых мужчин оставили для лагерных работ. Твой отец, Шимон-Зелиг, он же Зигмунт, был в одном бараке с Алтер ребе, на тех же работах, шел в одном этапе с ним, когда лагерь закрыли. Его святая душа отошла на двенадцатый день месяца швата, в месяце швате, на двенадцатый день, ты будешь читать кадиш, ай Рапопорт. А еще одна из Рапопортов, твоя двоюродная сестра Хая-Ривке, спаслась из этой мясорубки. Ай что с ней было, Рапопорт. Ее освободили русские, и она двинулась на юг, и шла на юг, пока не пришла в порт и не пробралась тайком на корабль, который направлялся в Страну наших отцов. Там она повстречала мужчину по фамилии Штейнберг, который сменил чуждое имя на еврейское Хар-Эвен и трудился на ферме рядом со святым городом Цфат, ай Рапопорт. И она вышла за него, ай Рапопорт, и родила, благодаренье Господу, ребенка, ай Рапопорт. И отрет Господь Бог слезы со всех лиц, и снимет поношение с народа Своего по всей земле; ибо так говорит Господь [79].