Остается два вопроса: где он сейчас и куда он дел Гваданьини — «дешевенькую скрипочку», как обозвал ее «Просветитель»? Можно организовать погоню. Три миллиона долларов — неслабый стимул, он же приз. В Израиле есть детективные агентства, чья специальность — ультраортодоксы; они ухитряются отличать одного бородатого беглеца от другого. Поразмыслив, от этой идеи я отказываюсь. Не представляю, какой израильский частный детектив сможет разгадать уловки моего Гудини-в-квадрате. Прекращай, говорю я себе. Бросай поиски. Пусть его. А что до скрипки, он никогда не сможет ее продать. Пусть уносит ее с собой в могилу, на здоровье.
Но безответная загадка, словно неоконченная симфония, не дает мне покоя.
— Что тебя беспокоит? — спрашивает Мертл, когда я третью стылую ночь ворочаюсь без сна.
— Когда все выяснится, я тебе расскажу, — обещаю я.
— Наверняка это пустяки, — бормочет она. — У нас ведь все так хорошо идет.
— Ты права, — говорю. — Это пустяки, просто кое-какие неулаженные неурядицы на Севере.
— Никогда не понимала, что у тебя там за дела.
— Я тоже, дорогая, да и дел там совсем немного.
— Так передай их кому-нибудь, — здраво предлагает она. — Если что-то сложное, поручи Эдгару. Если нет, просто забудь.
— Отличная мысль.
Выпиваю еще одну «Хаммамилу», уютно, как кот в подушку, утыкаюсь в женину теплую спину и стараюсь подумать о чем-нибудь другом.
И тут, когда я уже почти отчаялся снова научиться засыпать без лекарств, наутро приходит письмо с Севера, вызвав на моем лице кривую улыбку. «Вечером водворяется плач, а на утро радость. — пел Псалмопевец, — И я говорил в благоденствии моем: „не поколеблюсь вовек“» [111]. Пишет Элинор Стемп, просит срочно встретиться и поговорить насчет будущности ее сына Питера. «Простите, что беспокою вас, ведь вы, говорят, теперь летаете высоко, — канючит она во первых строках письма, — но раз уж вы обратили свое благосклонное внимание на талант Питера, я была бы признательна за совет касательно этого непростого поприща».
Обращаюсь к досье. Прогресс у Питера хромает. По мнению Фреда Берроуза, до солиста ему не дорасти, но в местном оркестре он играет с удовольствием, и, возможно, у него хватит норова выбиться в первые скрипки. Сейчас ему девятнадцать, он уже отучился полтора курса в Королевской музыкальной академии в Кардиффе, ректор которой, мой давний знакомец, прислал хвалебный отчет, — впрочем, в музыкальных заведениях всегда хвалят. Ни за что не признаются, что хоть один представитель человеческой расы, при надлежащем обучении, не способен сделаться профессиональным музыкантом. Съезжу я лучше, посмотрю сам, заодно поставлю достойную точку в этом эпизоде.
— Забронируйте на следующий понедельник поезд до Тобурна на девять ноль три, — говорю своей расторопной молоденькой секретарше (максимум навыков общения с техникой и минимум — с людьми), — и закажите в тобурнской гостинице «Роял» столик на двоих, на час дня. Лучше на троих, вдруг мальчик тоже явится. Обратитесь к мистеру Вудворду, администратору. Он распорядится.
— Вы с ночевкой?
— Нет, закажите мне билет обратно на ранний вечерний экспресс, раньше он ходил в шестнадцать сорок две. Билет в оба конца, в первый класс, лицом по ходу движения.
И вот, четыре года спустя, я снова в понедельник, выгребая в двубортном костюме навстречу утреннему людскому потоку на Юстонском вокзале, намереваюсь предпринять поездку, с точки зрения прихода-расхода не так уж необходимую. На этот раз, однако, я говорю Мертл не всю правду.
— Еду на Север, улажу там кое-какие оставшиеся дела. К ужину вернусь.
— Укутывайся потеплее, — напутствует она.
И я укутываюсь. Февраль — смертельный месяц для моих ровесников. Совсем недавно проводил в последний путь двух близких друзей.
Пренебрегши денежными поблажками, сулимыми престарелым пассажирам в обмен на согласие в «пустые» часы путешествовать в вагонах для скота, плюхаюсь на сиденье в вагоне первого класса; проводник хмуро вручает мне бесплатную газету, присовокупив к ней замызганную фарфоровую кружку с непрошеным кофе. Жаловаться бесполезно. Страна катится к чертям собачьим. Раньше у нас была лучшая железная дорога в мире, а теперь вы только на нее посмотрите. Правительство распродает ее хапугам, якобы инвесторам, как будто нам, пассажирам, от этого есть хоть какая-то, черт побери, польза. Однако я становлюсь брюзгой, усмехаюсь сам над собой.
Предаваться мечтам, впрочем, некогда. Мой портфель пухнет от планов: открытие офиса «Симмондс» в воссоединившемся Берлине, продвижение наших тридцати двух подопечных артистов в обеих частях Европы. Раскрыв ноутбук, словно какой-нибудь яппи едва за двадцать, подступаюсь к бюджету для турне струнного квартета: начнем, пожалуй, с гробоподобного Барбиканского центра в Лондоне, а затем прокатимся по семи европейским городам. Гибкой камерной музыке светит куда более жизнеспособное будущее, нежели неповоротливой оркестровой громадине, которой отдавал предпочтение мой отец. Тобурн показывается неожиданно скоро. С легкой грустью выглядываю на платформу: оркестра нет. Мэр Фроггатт проиграл на прошлых выборах и теперь, я слышал, загибается от рака.
Прошагав через площадь к «Роял», усаживаюсь в уютном баре с бокалом скотча и безотрывно занимаюсь калькуляцией. Ровно в час поднимаюсь, чтобы идти к малоаппетитному обеду. И лишь тут замечаю постигшие мое старинное прибежище перемены. Бар явно помолодел: он весь отделан хромом и обзавелся вышибалой. Вестибюль объединился с атриумом, столовая лишилась своей чахлой пастельной окраски и приглушенного освещения. Меню на входе разнообразилось блюдами nouvelle cuisine. Думаю, стряпня осталась такой же скверной, хотя мне все равно много не съесть.
— Ваши гости уже прибыли, сэр, — с местным акцентом сообщает бойкий метрдотель, в котором сразу угадывается бывший шахтер.
— Сколько нас?
— Трое, как вы и говорили.
Значит, заключаю я с тоской, она притащила с собой Питера, на выбраковку. Когда я подхожу, Элинор Стемп поднимается мне навстречу — с явным трудом, опираясь о столик обеими руками. Она глубоко беременна, месяце, по моим прикидкам, на восьмом-девятом. Сколько ей сейчас, что-то около сорока?
— Моя дорогая Элинор, какой чудесный сюрприз, — восклицаю я.
Она мило заливается румянцем и подставляет щеку для поцелуя. На заднем плане маячит Фред Берроуз, щурится рачительно.
— Мы с Фредериком на будущей неделе женимся, — объявляет Элинор. — Надеюсь, ребенок еще не успеет родиться.
— За это стоит поднять бокал шампанского, — объявляю я. — Ну Фред, ну тихушник, я-то думал, тебя к алтарю палкой не загнать.
— Я раньше все привередничал, — картавит в ответ тобурнский хормейстер, — но, повстречав Элинор, сразу понял: вот оно, то самое, — а познакомили нас вы, поручив мне опекать Питера, за что вам спасибо.
— А как к этому относится Питер? — рискую осведомиться я.
— Без восторга, — поджимает губы его мать. — Слишком долго он был единственным ребенком. Но он уважает Фредерика, и, надеюсь, в итоге все образуется.
Сказать по правде, я был рад, что с нами Фред. Вряд ли бы мне доставила удовольствие еще одна упертая схватка с Элинор по поводу мальчика, которому с очевидностью ничего не светит. Мы быстро определяемся с заказом. Баклажанная икра вполне достойно заменяет черную икру, а рулет с семгой и авокадо хоть и пресноват, но недурен — за эти годы в «Рояле» явно научились его готовить. Пьем мы шабли восемьдесят седьмого года и, когда за десертом — пережиток предыдущего меню, запеченная груша с ванильным мороженым, — наконец приступаем к обсуждению дальнейших планов Питера Стемпа, я настроен вполне благодушно.
— Он в раздрае, — начинает Элинор.
— Его плохо приняли в Уэльсе?
— Нет, сам по себе, — продолжает она. — Не радуется малышу, ревнует к Фредерику, хочет бросить музыку и изучать компьютеры.
— А так ли это плохо? — мягко говорю я.