— Бессовестная апологетика, — фыркнула она, захлопнув книгу на моей половине письменного стола.
— В каком смысле?
— Все эти доводы в пользу насильственной сталинской коллективизации — производительность, эффективность, равенство, социальная гармония — чистое очковтирательство. Никакого эко-комического оправдания ей не было, что бы ни твердили доверчивые либералы. Отменить собственность на землю — и крестьянин теряет стимул производить еду. Это программа голода, который и воспоследовал.
— А идеологические мотивы?
— Цель коммунизма, насколько понимаю, — распределить богатства, а не уморить миллионы голодом. Сталин — это тот же Гитлер под маской доброго дядюшки; а книга эта — наукообразное оправдание массового убийства. Сожгите ее.
Это было смелое заявление — да еще в полный голос — для музыкальной компании, где большинство людей думали сердцем, а не умом и голосовали за левых. Для многих из нас Сталин был еще добрым Дядюшкой Джо с симпатичными моржовыми усами, наш союзник в войне. Но не для Роз. Она расстреливала каждое его мнимое достижение, резала в лоскуты лазером своей логики. С каждым днем она мне все больше нравилась. Вдали от конторы, умостившись на пригородном диване с чашкой Лапсанг-Сушонга, я почувствовал ответную расположенность и осторожно обнял ее за плечи. Розалин наклонила ко мне умную голову — чуть-чуть. Я спросил, не согласится ли она как-нибудь вечером встретиться со мной. Она взъерошила мне волосы и весело согласилась. Потом мы поцеловались, она сделалась серьезной, гладила меня по щеке, держала за руку. Посреди наших неловких занятий пришла ее мать, и я отплыл на облаке. Розалин была первой девушкой, которую я осмелился позвать на свидание.
Но свидание так и не состоялось. Через неделю, когда рухнул наш мир, Розалин заняла должность в валютном отделе Банка Англии, где выросла, незамужняя, до поста заместителя директора. По тогдашним консервативным понятиям женщине на высоком посту семейная жизнь была противопоказана. Мы встретились с ней много лет спустя на бар мицве. Она держалась чинно, одета была невзрачно, и мы обменялись осторожными кисловатыми банальностями.
Напряжение перед концертом было таково, что не обошлось без жертв. Композитора Кузнецова увезли в больницу с высоким давлением, и оно волшебным образом нормализовалось, как только явился мой отец с утерянной страницей его концерта. Дирижер, раздражительный беженец Матиас Фрейденштейн, в ярости от того, что партитура показалась ему неразборчивой, ранил себе палочкой руку. Тромбонист явился воинственно пьяным, заменивший его запросил надбавки за длинное соло. В Альберт-Холле работники бара демонстративно ушли из-за какого-то воображаемого конфликта, но тут же вернулись, наткнувшись на Горди Миллса, завершавшего карьеру боксера-тяжеловеса, которого мы наняли охранять служебный вход.
Скотланд-Ярд прислал инспектора в кепке, чтобы обсудить меры по предотвращению беспорядков. Бригада скорой помощи св. Иоанна удвоила обычный комплект своих санитаров. У матери начались истерики по поводу приема после концерта, который милостиво согласилась посетить дальняя родственница королевы. «Когда я делаю книксен? — с дрожью в голосе спрашивала она. — И как к ней обращаться — Ваше Королевское Высочество?»
В нараставшем ажиотаже самым спокойным оставался его виновник (Давид) Эли Рапопорт. Насколько я мог судить, — а мне было легче судить, чем кому-либо, — Довидл совершенно не нервничал. С репетициями и интервью он управлялся играючи, с улыбкой и шуточками. И у него еще оставалось время на ночную жизнь и кофе в три часа ночи.
— Ты высыпаешься хотя бы? — спросил я его, изображая взрослого.
— Мужчина должен делать то… — Он подмигнул.
— Что ему говорит импресарио. — Я засмеялся.
Оглядываясь назад, я тысячу раз спрашивал себя, не было ли в его спокойствии чего-то неестественного, не скрывался ли за ним продуманный план исчезновения. И, как ни старался — а я перепробовал и гипноз, и холистическое целительство, и двух юнгианских психотерапевтов, — не мог припомнить в его поведении тех последних дней никаких признаков чего-то зловещего или разрушительного. С другой стороны, беззаботность была еще и щитом. Он был полной противоположностью взнервленного артиста, который выходит из себя, если в зале кашлянула старая дама или гобой вступил с опозданием. Довидл, казалось, принимал жизнь такой, как есть, — брал от нее то, что хотел, а с оставшимся предоставлял разбираться мне.
Так что, когда он исчез в то молочное майское утро, и полицейские, среди прочих, явились с вопросами, я, его ближайший друг, ничем не мог им помочь. Я, как и все, был ошеломлен его исчезновением, угнетен потерей, чувством вины — но еще тут пахнуло предательством. Где я был, когда он исчез в неизвестности? Пластался, как и все остальные, чтобы поднять его на пьедестал. Я ничего не видел, ничего не слышал, не ждал никакого подвоха — только раз кольнула тревога, когда он садился в такси, и я спросил:
— Довидл, все хорошо?
Он заверил меня, что все в порядке, доедет сам, скоро вернется.
Снова и снова я прокручивал в голове этот момент, пока на пленке не порвалась перфорация. А если бы я все-таки поехал с ним на такси? Может быть, спас бы его от безумного поступка, помешал похищению или убийце? Что он мог намеренно скрыться — это была бы такая низость, о какой я даже подумать не смел. Никогда я не видел в нем ничего низкого. Мелкие недостатки — да, и множество; но предательство без причины — на такое он был не способен.
Правда, видеть его я мог только через призму обожания. Он был светом, заставлявшим блестеть мою тусклость, лучом, открывавшим во мне самое лучшее. Я зависел от него в утверждении своей полезности, а он от меня (по его словам) — как от посредника с остальным человечеством. Мы были нераздельны — или он позволял мне в это верить.
И вдруг разделились, без причины и предупреждения. Когда он не явился на свой сенсационный дебютный концерт, я бросился разгребать руины, последствия катастрофы. Недели прошли, прежде чем я осознал, что часть меня, лучшая часть, ампутирована и жизненная дорога уходит в лишенную цели пустоту. С той поры я искал его, искал себя, искал жизнь, которая умерла в тот вечер.
4
Грабитель времени
Первое впечатление бывает обманчиво, но за те двенадцать лет, что я знал Довидла, он в