От голландского коммерческого банка я получил хорошую цену за помещение конторы, а себе оставил только комнату в углу, секретаршу, старую деву Эрну Уинтер, и временных помощников. Доходы от этих быстрых сокращений обеспечили мою мать, замолчавшую после смерти отца и периодически ложившуюся в частную психиатрическую больницу. Во время ремиссии она устроила мне знакомство с Мертл, костистой дочерью испанских родственников, и хмуро украсила собой наше бракосочетание, прежде чем перебрать антидепрессантов — случайно или намеренно, я не знал и не особенно допытывался.
Когда я завершил рационализацию, в фирме осталось только издательское дело: мы печатали в фиолетовых обложках недорогие партитуры малого формата для любителей и профессионалов. Меньше чем за год я сделал «Симмондс (ноты и концерты) лимитед» доходной и защищенной от рисков, сократив ее деятельность до такого размера, когда от меня не требовалось жертв, на которые так охотно шел отец.
Мои просчеты обнаружатся позже, хотя не настолько драматически, чтобы пострадала моя репутация мудреца. В двадцать один год я еще не знал, что исключение риска вредно для бизнеса. Случай может подарить большую удачу, но я, плохо зная жизнь, руководствовался пыльными теоремами кембриджской экономики и судорожными реакциями травмированного сознания.
В скором времени один из проданных мною композиторов написал дорогущую музыкальную тему для голливудского фильма; у другого пошла опера в пятнадцати немецких городах. Любимец моего отца Владимир Кузнецов повесился в Долстоне, в скромной спальне-гостиной на люстре. Его «племянник» и сожитель Стив, уличный торговец фруктами, убедил меня, что смерть бедняги никак не связана с потерей издателя, а стала результатом аутоэротического эксперимента, доведенного до фатальной крайности. Мучимый сожалениями, я учредил в память о несчастном Кузнецовскую премию.
Семейные концерты Симмондса продолжались так же живо под новым импресарио, даря обыкновенным людям любимую музыку, а начинающим артистам — возможность испытать себя вдали от критических ушей и комиссаров от культуры.
Что до издательства, основы нашего предприятия, я не предвидел, что рухнет спрос на ноты. Радио и записи, включаемые, как свет, одним движением пальца, уничтожили домашнее музицирование и развили музыкальную неграмотность до такой степени, что «играть» означает теперь — вставить кассету в приборный щиток автомобиля. Немногие возятся со свирелью ради удовольствия послушать ее грустный звук, и еще меньше тех, кто смотрит в ноты, сидя в концертном зале. В школах перестали учить детей игре на чем-либо более благородном, чем дудка или крышка мусорной урны. Партитуры для любителей — отмирающий товар.
Спрос на ноты остался только в тех частях страны, где кое-как сохранилось подобие викторианских ценностей. В церквях, где держат обученный хор для воскресных служб, в общественных центрах, где в среду вечером собирается духовой оркестр и упражняется, храня традиции начала девятнадцатого века. В городках и деревнях, где малыши умеют сыграть на дудке мотивчик, еще не умея читать и писать, а подростки познают секс в перерывах на репетиции хора. Чаще всего это заброшенные и неспокойные уголки королевства: Ольстер, где труба — деталь террористической бомбы, валлийские фермы в холмах, где контрапункт и одинокое пьянство состоят в гражданском браке; рыболовецкие порты Хамбера, где треска вся выловлена, но рыбацкие песни еще живут.
Они — последние прибежища «Симмондса», реликвии, которые буду лелеять до пенсии или до смерти, смотря, что случится раньше. В такой район я и отправляюсь сейчас — в депрессивную часть северной Англии, полупустыню закрытых шахт и заброшенных верфей, где хоровые общества репетируют «Мессию» [2] к Рождеству, оркестры в шахтерских городках собираются дважды в неделю, и самый загрубелый регбист может сыграть нехитрую балладу на пианино в пабе — двумя руками и вполне пристойно. За копчеными фасадами стандартных домиков и безликих бетонных муниципальных кубов детей заставляют играть гаммы до того, как дадут чай. За электронными воротами и лужайками важных администраторов музыка образует первую линию обороны в классовой борьбе: «Если сопливый мальчишка Кейли при матери-одиночке кончает с отличием третий класс и по скрипке, и по фортепьяно, я хочу услышать, что покажет наша Шарлотта на пасхальном благотворительном концерте против СПИДа». Музыке тоже досталось, когда Маргарет Тэтчер расправилась с шахтерами, но люди, у которых, возможно, никогда больше не будет работы, все равно шлют мне срочные требования на «Марш Принца датского» [3] или «Илию» [4] для «пойте вместе с нами», и нищие матери-одиночки, у кого на стол поставить нечего, умудряются наскрести на утлую китайскую скрипку — мой скромный побочный товар.
Во время моих ежеквартальных визитов меня неизменно просят прослушать будущих абитуриентов знаменитых лондонских музыкальных колледжей и академий. И всякий раз советую им подумать о другой профессии — не той, которая усадит их за самый задний пульт в ненадежном провинциальном оркестре. «Неважно, — отмахиваются мамы, — по крайней мере, ему не придется спускаться в шахту, как папе». Аргумент слабый, поскольку шахты закрыты, верфи превращены в пристани для яхт, а папа стал временно безработным или спустился в «сферу обслуживания» — официант или продавец по телефону. В этом краю уже не будет настоящей работы для настоящих мужчин, не говоря уже о рабочем достоинстве.
Быстрые и умные сбегают рано: быстрые — в профессиональный спорт, умные гонятся за мечтой в рок-группах и классических консерваториях. Место, куда я направляюсь, — оставлю его безымянным, — не родило ни одной звезды, но поставило без счета пехотинцев музыкальной армии: мужчин-духовиков в оперных оркестрах, женщин-альтисток, разлетевшихся по Сиднеям и Сингапурам, да и клавишников в неисчислимых группах. Иногда здесь созревал балетный дирижер или контральто для недр духовной оратории. Крепкие, надежные музыканты, становая жила музыкальной индустрии — торжество усердия над вдохновением. Я восхищаюсь их стойкостью, как дронт поклонился бы динозавру — два анахронизма, бредущие против течения моды к неизбежному вымиранию.
Отбросив эти слезливые размышления, я слышу из трескучего репродуктора название моей станции — объявляет, вернее, прожевывает контролер-пенджабец, еще не овладевший английской интонацией. Железные дороги ожидает близкая приватизация,