В таком трансцедентальном трансе Довидл провел с медзыньцами месяц, постепенно перенимая их архаичный жизненный ритм. Ему это напоминало знакомство с средневековым манускриптом: вместо нот — абракадабра, инструменты грубы и терзают неподготовленное ухо — «словно Гваданьини на дудочку променял». Прежние представления о том, что есть прекрасное и что есть музыка, пришлось пересмотреть. Лишь очистившись от предубеждений, сумел он оценить прелесть иной системы ценностей.
Хасиды, которые посещали его в дни скорби, теперь ежедневно приходили, чтобы изучать с ним Тору в толкованиях Раши, а после полудня читать сочинение святого пророка шестнадцатого века Йосефа Каро «Накрытый стол» — свод законов и обычаев верующих евреев. Четкостью замысла и нестареющей актуальностью оно напомнило ему «Хорошо темперированный клавир» Иоганна Себастьяна Баха, сборник прелюдий и фуг на любые случаи жизни — во всех мажорных ключах и во всех минорных. Делиться своей аллюзией он не стал, имя Баха хасидам едва ли что-то говорило, однако созвучие между религиозной и музыкальной практиками больше не казалось ему случайным. В обоих случаях требовались каждодневные многочасовые упражнения и отрешенная погруженность в предмет. На какое-то время он даже засомневался, не сменял ли он одни галеры на другие.
Для передышки хасиды рассказывали баснословные легенды о раввинах прежних времен, и порой их распевное бормотание складывалось в настоящую песнь — их музыкальное наследие. А не мог ли Бааль-Шем-Тов (1696–1760), вдруг пришло ему в голову, где-нибудь пересечься с И. С. Бахом (1685–1750)? Они были почти абсолютными современниками, каких-то десять лет разницы. Оба много путешествовали: почему бы им, Баху и Бешту, не столкнуться в каком-нибудь придорожном трактире? И почему пианисты именуют «Хорошо темперированный клавир» «Ветхим Заветом для клавишных»? Бах ни на йоту не был евреем, но разве не еврею, Феликсу Мендельсону, довелось возродить исполнение его музыки спустя сто лет забвения? Своими домыслами Довидл не делился, молча глотал свою межкультурную мешанину. Со временем противоречия в голове улеглись, и он пришел к выводу, что формы служения не так уж сильно разнятся между собой и что ни одно из них не обладает монополией на божественное откровение.
Хотя во время бар мицвы еврей в Довидле крепко спал, сейчас он, будучи постоянно востребован, поднял голову и пустился в рост. Оказалось, что идиш, с младенчества забытый, никуда не делся. Довидл поглощал знания с волчьим аппетитом и превзошел некоторых своих учителей. Его вопросы, отчасти еретические, они переадресовывали Молодому ребе, который всегда знал ответы, но не всегда ими удостаивал. Ребе был вместилищем всех знаний, однако, подобно Иосифу в Египте, регулярно их пополнял, подкапливая в закромах запасы на случай бесхлебицы. Довидл был убежден: обратись он к ребе с каким-нибудь музыкальным затруднением, тот, хоть и не умея прочесть партитуру, но обладая прекрасным слухом и блестящим умом, решил бы его с помощью одной только логики. А если бы при этом понадобилось расшифровать значки на листе, он бы за какой-нибудь час выучился читать ноты по самоучителю. Ни один из известных Довидлу музыкантов не смог бы разрешить теологический парадокс и со знанием дела порассуждать о происхождении Вселенной. Ребе же обладал такими залежами информации и такими аналитическими способностями, что ему под силу было все, с чем бы он ни столкнулся. Эти качества всегда восхищали его во мне, но ребе меня затмил.
Однажды утром, когда они со Шпильманом изучали арамейский, язык мистической каббалы, к их пюпитру в синагоге поднялся Молодой ребе. Они встали.
— Прошу прощения, — сказал ребе, — но, вероятно, придется переправить нашего гостя в более надежное место.
В дрожавшей руке он сжимал письмо от президента Совета депутатов британских евреев, в котором медзыньскую общину извещали о пропаже скрипача польско-еврейского происхождения и просили при возникновении любой информации известить, через Совет, столичную полицию. В письме не было ни единого намека на то, что исчезнувший музыкант находится у медзыньцев, и все же письмо на официальном бланке, с тисненой шапкой смутило ребе, а упоминание о полиции обострило его страхи.
— Из Лондона надо уезжать, — сказать ребе. — На севере недавно открыта ешива на сорок студентов. Там все носят темные бороды и длинные капоты. Новый человек не будет бросаться в глаза.
— А надолго мне туда? — спросил Довидл, поражаясь собственной покорности.
— На месяц, на год, как захочется, — успокоил его Шпильман. — Вернешься талмид хохем, ученым человеком, и мы подыщем тебе шидух, милую невесту.
— Когда ехать? — спросил Довидл.
— Машина у ворот, — ответил Молодой ребе, протягивая ему худую — кожа да кости — руку.
Довидл наклонился и поцеловал эту руку, в венах которой, казалось, не было ни кровинки. Он чувствовал: это еще одно расставание навсегда, он больше не увидит этого человека.
На то, чтобы взять скрипку, принадлежности для молитвы и смену одежды из дома Шпильмана, потребовалось всего несколько минут. На обратном пути в молельный дом он на той стороне улицы увидел рабочего в синем комбинезоне и кепке — ростом и комплекцией точь-в-точь тот водопроводчик на автобусной остановке. Прикрывая лицо сумкой с талитом, Довидл юркнул в поджидавшее авто и попросил сидевшего за рулем Шпильмана немедленно трогать. Неужели за ним следят? Это уже не имело значения, и все-таки ему хотелось поскорее уехать и сменить атмосферу.
Они проскочили разросшиеся лондонские пригороды, миновали Эдмонтон, где в одинокой могиле покоится доктор Штейнер. На магистрали А1 можно было напороться на полицейскую проверку, и они предпочли просочиться на индустриальный северо-восток через равнинную Восточную Англию, сделав по пути три остановки — заправиться, помолиться и полюбоваться желтеющей красотой раннего сельского лета. Двое чернявых мужчин в длинных черных пальто, раскачивающиеся средь луговых злаков, могли возбудить у местных подозрение, но под защитой благой цели своего путешествия наши друзья ощущали себя в безопасности и напропалую распевали в машине попурри из медзыньских мелодий.
Уже в темноте их «воксхолл» докатил до ворот Олдбриджской ешивы, преуспевающего учебного заведения, спрятанного за фасадами трех типовых жилых домов. В нем имелись зал для молитв, комнаты для занятий, кухня и спальни. Довидлу отвели койку в клетушке с тремя соседями. Там было так тесно, что вставать и одеваться приходилось по очереди, но новые товарищи приняли новичка учтиво, и обошлось без трений.