— Он рад, что Осборн отказался приехать, — догадалась Элизабет, которую очень впечатлила картина ненависти и злобы, нарисованная Невиллом; слушая его пылкий рассказ, она дрожала с ног до головы; его слова всколыхнули в ней яростные чувства.
— Не просто рад; он торжествует, — ответил Невилл. — А ты, ты и мистер Фолкнер, разве вы не в отчаянии?
— Если бы ты видел моего милого отца, — ответила Элизабет, и при мысли о Фолкнере к ней вернулось мужество, — то понял бы, сколько сил придают человеку осознание невиновности и благородный ум! Он не отчаивается, даже если случается худшее, храбро смотрит в глаза настоящему и со смирением думает о будущем. Стойкость его души поражает; его дух несгибаем.
— И ты разделяешь его чувства?
— Отчасти да; но меня также поддерживают другие мысли. Трусливый поступок Осборна тяжело ударил по нам, но все еще можно исправить. Человек, которого мы послали за Осборном, слишком легко сдался. Надо пробовать другие средства. Я сама поеду в Америку, найду Осборна, и можешь не сомневаться: у меня получится его уговорить.
— Ты? — вскричал Невилл. — Ты поедешь в Америку? И будешь выслеживать человека, который не хочет, чтобы его нашли? Это невозможно! Ты окончательно сошла с ума. А Фолкнер согласен на эту безрассудную затею?
— Ты не стесняешься в выражениях, — заметила Элизабет.
— И имею на это право, — ответил Невилл. — Впрочем, прости. Но моя горячность оправданна: тебе нельзя ехать в Америку! Во-первых, это не подобает приличиям, а во-вторых, бессмысленно. Представь, что ты высадилась на берега этой огромной страны и ищешь человека, который прячется неведомо где; неужели ты планируешь бродить по улицам больших городов и ездить по всей стране туда-сюда, лишь бы его отыскать? На это способен только самый неутомимый человек, а тебе в силу возраста и пола это вряд ли удастся.
— И все же я поеду, — задумчиво проговорила Элизабет. — Сколь многое остается несделанным, потому что нам кажется, что это невозможно, а ведь если постараться, оказывается, что ничего сложного нет! Если передо мной возникнут непреодолимые препятствия, я смирюсь, но пока не вижу ни одного; меня не снедает распространенный страх перед неизвестностью, свойственный тем, кто всю жизнь просидел на одном месте; я путешествовала с детства и знаю, что проехать тысячу миль так же легко, как сто, разве что чуть больше устанешь. Если меня и ждут опасности и трудности, я легко их преодолею, ведь всё — ради моего дорогого отца.
Произнося эту речь, она казалась прекрасной как ангел; ее непокорность была свободна от грубости и возникла не из любви к противоречию, а из уверенности, что ее ничто не остановит и ничто ей не повредит при исполнении долга. Ее бесстрашие порождалось благородством великодушного сердца, которое не верило в людскую испорченность. Она подробно растолковала своему другу причины, укрепившие ее решимость. Рассказала, как Фолкнер описывал характер Осборна, и объяснила, что, если тот не явится на суд, ущерб будет огромен, и его все-таки можно убедить, если за уговоры возьмется человек, преданный делу.
Невилл внимательно слушал. Она замолчала; он задумался и не ответил, и тогда она продолжила говорить, но он по-прежнему не издавал ни звука. Наконец она произнесла:
— Я вижу, что убедила тебя; ты поддался мне, ты согласен, что мое путешествие — долг и необходимость.
— Кажется, мы оба склонны придавать огромное значение долгу и принимать внезапные, если не сказать опрометчивые решения. Возможно, мы оба склонны перегибать палку и потому вызываем осуждение окружающих. Так давай хотя бы друг у друга находить одобрение. Тебе нельзя ехать в Америку, это будет бесполезно; ты не добьешься успеха, несмотря на свое рвение. Но я поеду. Естественно, все — я имею в виду сэра Бойвилла и прочих — сочтут меня сумасшедшим или даже хуже; но сердце подсказывает, что я все делаю правильно. Я потратил много лет, пытаясь выяснить судьбу матери. Теперь мне все известно. В рассказе Фолкнера нет недомолвок. Я нашел в нем ясный и удовлетворительный ответ, но другие почему-то сомневаются в правде и воображают себе отвратительные картины. Обоснованны ли их подозрения? Я так не считаю, но многие в этом уверены и считают, что истина выяснится на предстоящем суде. Однако этот суд будет фарсом, если окажется несправедливым и неполным, а без Осборна он таким и будет. Как сын — ее и сэра Бойвилла, — я обязан сделать все возможное, чтобы развеять сомнения. Я решил; я еду, и не сомневайся, без Осборна я не вернусь. Ты же позволишь занять твое место и действовать от твоего имени? Ты веришь в мое усердие?
Элизабет снаряжалась в Америку, повинуясь бесхитростному велению долга и рассудка. Но предложение Невилла глубоко ее тронуло; слезы хлынули из глаз, и дрогнувшим от чувств голосом она произнесла:
— Боюсь, это невозможно; ты наткнешься на слишком сильное сопротивление. Но я никогда, никогда не смогу отплатить тебе за великодушие, с каким ты предложил свою помощь.
— Я делаю это не только ради тебя, но и ради себя, — ответил он. — Что до сопротивления — это моя забота. Ты знаешь, что ничто меня не остановит на пути к цели. А моя цель ясна. Безошибочный внутренний голос твердит, что я прав, а в чужом одобрении я не нуждаюсь. Мной должна бы двигать жажда справедливости и, возможно, сочувствие к человеку, ставшему причиной наших страданий, но я не стану притворяться, что я лучше, чем есть: если бы речь шла только о Фолкнере, это дело интересовало бы меня куда меньше. Однако речь о моей матери, относительно которой не должно остаться даже намека на недомолвки. Все должно быть предельно ясно, ни у кого не должно остаться сомнений; твою жизнь тоже не должна омрачать тяжкая судьба того, к кому ты питаешь беспримерную преданность, и ты не должна из-за него терзаться. Он невиновен, я это знаю, но если мир считает его убийцей и относится к нему как к преступнику, сможешь ли ты когда-нибудь стать счастливой? Благодаря тебе я осуществил то, к чему стремился; я бесконечно тебе обязан и хочу вернуть долг. Впрочем, дело не только в обязательствах; ты знаешь, что мое желание тебе служить безгранично, что я люблю тебя так сильно, что не выразить словами, и остро ощущаю любую обиду, которую наносят тебе. Я ничего не могу с собой поделать; даже если весь мир мне запретит, я должен сделать все для твоего благополучия. Ты, с твоей чистотой и благородством, стóишь тысячи подобных моему отцу. Теперь, когда ты знаешь все о моих побуждениях и причинах моих поступков, разве можешь ты сомневаться в моей решимости?
Пылкость и горячность Невилла смела возражения Элизабет, пробудив в ней глубокую нежность и благодарность. Он с гордостью произнес:
— Я докажу, что я твой друг. Небеса дали мне возможность тебе послужить; я благодарен им за это.
Он казался таким счастливым и так безудержно радовался, что ее сердце тоже исполнилось радости — более спокойной, но такой же искренней. Они были молоды и любили друг друга; это само по себе казалось блаженством, но жестокие обстоятельства сблизили их, умножив счастье и сделав привязанность более пылкой и прочной. Теперь же, когда он нашел способ быть ей полезным, а она всецело на него положилась, рухнула последняя пелена и последняя преграда, и их сердца соединила чистейшая любовь, что возникает лишь при полном доверии и безраздельной взаимной симпатии.
Невиллом всегда управляли великодушные порывы, но он нередко бывал опрометчив в своих решениях и торопился действовать; его чувствительной душе было неприятно смотреть на страдания даже самого порочного человека, и он глубоко сопереживал всем страждущим. Поэтому, размышляя о положении, в котором оказалась Элизабет, он приходил в бешенство. Представляя ее нынешнее существование, он не думал о различных обстоятельствах, которые смягчали ее бедственное положение; он представлял только самое худшее, самое отвратительное и в мрачнейших красках; его воображение рисовало картины ужасного будущего Фолкнера, о котором сам Фолкнер и Элизабет изо всех сил старались не думать. Фолкнера ждала та же судьба, что и самых жестоких преступников, и Невиллу она казалась неизбежной; он часто задумывался, почему Фолкнер не хочет сбежать и почему Элизабет, такая преданная и смелая, не придумает, как вызволить его из темницы. Он пытался заставить отца прозреть, смягчить его сердце, но тщетно. Он также искал в давно минувшем прошлом какие-нибудь улики, которые могли бы оправдать Фолкнера: ездил в Треби и видел могилы несчастных родителей Элизабет; встречался с миссис Бейкер и собрал рассказы очевидцев о том, как Фолкнер высадился на берег, но не узнал ничего, что помогло бы прояснить загадку смерти его матери. Единственным следом оставалось собственное признание Фолкнера, в котором каждая строчка была правдивой и представлялась ему столь благородной данью памяти бедной Алитеи, что попытки отца заподозрить Фолкнера во лжи и извратить его слова казались ему ужасными и отвратительными.