– Она никогда не спрашивала вас об этом? Значит, и не верила, что это написали вы.
– Надеюсь. Но знаете, какой это ужас… Я приезжаю в провинцию с концертами. Там люди такие изумительные. Интересуются моим творчеством, понимают его. И посредине всего этого обязательно выясняется, что недавно там какое-нибудь местное издательство выпустило книжечку моих эпиграмм. Без всякого согласия, без всякого разрешения! Из 20 эпиграмм в ней 18 – не мои. А поди докажи! Пусть этот идиотизм останется на совести тех, кто мне их приписывал. Мои могли быть острыми, да. Но тот поток пошлятины, что именуется «гафтовскими», как правило, – не мой. Все с Рязанова началось: он меня пригласил в «Кинопанораму», и я там что-то прочел. И понеслось. А ведь на самом деле я стал сочинять эпиграммы на тех, кого любил и люблю. Почти все, что я в своей жизни написал, любовью продиктовано, из-за любви написано.
– Так уж – из-за любви? Даже острые?
– Да. Или – из-за боли по тем, кто ушел.
– А Евтушенко? Ну, правда, Валентин Иосифович, как же жестоко вы Евгения Александровича приложили: «Уж больно смел, когда не страшно…»
– Да, «умен, когда и так понятно…» Женя был великодушным. Он после появления этой эпиграммы спросил у меня: «Валь, за что?» И я ответил, повторив то, что говорил вам: из-за любви. Как еще объяснить? Вот я люблю девушку, а у меня ничего не получается с ней. Злюсь! Из-за ревности написал, да. Женя понял и простил. Я ведь влюбился в него давным-давно, мальчишкой, еще когда он приходил к нам в студию МХАТ – весь такой шикарный, красивый, в каких-то красных штанах, купить которые можно было лишь где-то «там, за бугром». Он читал стихи. Мы слушали и балдели. Да, я его любил! И вот такое написал!
Уж больно смел, когда не страшно,
Умен, когда и так понятно,
Он не достроил своей башни,
Бог дал ему и взял обратно.
Спустя какое-то время Гафт добавил следующие строки, как утверждают злые языки, не без давления Евгения Александровича:
Все равно я люблю Евтушенко,
Хоть признаться мне в том нелегко.
Если снять с него жирную пенку,
То парное найдешь молоко.
Там и вкус есть, и сила, и запах,
И всегда его хочется пить.
Был он разным на разных этапах,
Он красив на трибунах и трапах,
И дай бог ему быть!
Вообще, сколько Валентин Иосифович написал таких и подобных эпиграмм, никто точно вам, дорогой читатель, не скажет, потому как и сам автор того не знает. Весьма приблизительно можно говорить и о том, сколько своих сочинений эпиграммист впоследствии подобным образом совершенствовал, «смягчал», удлинял, переосмысливал, словом, переделывал. Как, например, о своем очень близком и очень старом друге Михаиле Козакове. Изначально эпиграмма выглядела так:
Неполноценность Мишу гложет,
Он хочет то, чего не может,
И только после грамм двухсот
Он полноценный идиот.
Дальше следовало с интервалом в те годы, когда Михаил Михайлович сначала уехал в Израиль, а потом вернулся в Россию:
Он режиссер, артист и чтец,
Но это Мишу удручало,
А в Тель-Авиве и конец
Смотреться будет как начало.
Возвращение в Москву
С похмелья или перегрева,
Не отступая от лица,
Он справа там читал налево,
Чтоб снова здесь начать с конца.
Немногие герои гафтовских эпиграмм удостоились столь масштабных описаний и обобщений. Но, повторюсь, именно эти актеры были очень дружны, что более чем красноречиво подтверждается воспоминаниями самого Михаила Михайловича Козакова. Уже не говорю о том, в какой полноте и объеме раскрывается в них мой герой. Итак: «Мы с Валей актеры-долгожители. Аксакалы. За пятьдесят лет труда Валентин Иосифович настругал столько, что мало не покажется, – это всей стране известно. Скажу сразу: я люблю Гафта, как мало кого в моем талантливом поколении. Я его люблю, а не просто ценю или уважаю. За что? И хотя любовь, как известно, необъяснимое чувство, все же попробую что-то объяснить, прояснить хотя бы для себя самого.
Мы с Валей должны бы особенно настороженно относиться друг к другу именно из-за сходства: как бы претендуем на одни и те же роли – и претендовали, и даже несколько раз их играли. И каплея Гусева в «Валентине и Валентине» Рощина. Он – в «Современнике», я – в МХАТе. Оба репетировали в ефремовской «Чайке» в «Современнике» не подходящую нам обоим роль – управляющего Шамраева. Он сыграл, я – нет. Он и я играли одну роль, правда, в разные временные периоды, в волчковском спектакле «Обыкновенная история» – дядюшку Адуева. Оба могли бы сыграть Воланда, хотя всерьез его сыграть невозможно, как и экранизировать весь этот роман. Правда, Гафт все-таки сыграл у Кары в невышедшем фильме. Я, слава богу, нет. Список сыгранного и несыгранного можно продлевать до бесконечности. Остановлю себя. Нет. Еще один, но важный для моих размышлений пример. Американский драматург Эдвард Олби когда-то в шестидесятых подарил мне изданную по-английски пьесу его авторства «Кто боится Вирджинии Вульф?» и пожелал мне, молодому тогда, сыграть в ней роль Джорджа, когда стану старше. Не сыграл. Сыграл Гафт. Блестяще. Был на премьере и выразил ему мои восторги. Искренне. Придя домой, даже написал на обратной стороне программки… (Дабы несведущий читатель понял: был отличный американский фильм по пьесе Олби «Кто боится Вирджинии Вульф?», где роль Джорджа играл блистательный Ричард Бартен, а стареющую красавицу Марту – признанный секс-символ и звезда кино Элизабет Тейлор. Переводчик пьесы, шедшей в «Современнике», – Вульф Виталий («Серебряный шар»).
В роли Тейлор здесь Волчек,
Вам сравнить охота?
Ричард Бартен – Валя Гафт.
Тонкая работа.
Нам не страшен серый Волк,
Не страшна Волчек.
Секс особый у нее,
Но про то молчок.
Нам не страшен
Серый Вульф,
Но томит зевота.
Вот такая там идет
На Волков охота.
Эту страсть к дружеским эпиграммам я заимствовал у того же Гафта. Только Валька – классный эпиграммист, а я лишь эпигон. Когда-то он написал про меня эпиграмму, которую очень многие охотно цитировали:
Все знают Мишу Козакова.
Всегда отца, всегда вдовца.
Начала много в