Но в то же время это говорило о том, что ни те племена, которые непосредственно находились на границе с джунгарами, ни Абулхаир, ни казахские правители, которые владели присырдарьинскими городами, например, Жолбарс или Кучук, в этот момент не видели в джунгарах особенной для себя угрозы. Противостояние с джунгарами было делом отдельных восточных казахских племён, так же как борьба с калмыками была делом западных племён, одним из лидеров которых был Абулхаир.
Поэтому можно предположить, что обращение Абулхаира к российской императрице Анне Иоанновне в первую очередь было обусловлено его личными планами. Он, как и хан Самеке, искал в России товарные рынки, а также ресурсы для укрепления собственного авторитета и, естественно, власти. Это имело большее значение, чем решение глобальных вопросов, которые могли иметь отношение к судьбам всего народа или государства. Перед Абулхаиром стояли более локальные задачи. Применительно к конкретной исторической ситуации начала 1730-х годов нет оснований полагать, что вопрос стоял таким образом, как его сформулировал в 1941 году Михаил Вяткин — «перед Казахстаном стояла альтернатива: или подданство России или Джунгарии» [83]. Новое обострение отношений между казахами и джунгарами начинается позднее, уже после завершения джунгаро-цинской войны.
Здесь стоит отметить, что само по себе обращение за подданством было широко распространено в степи. Это была форма поддержания дипломатических отношений отдельных степных правителей с земледельческими государствами. Но крайне редко такое признание подданства наполнялось реальным содержанием. Например, в марте 1595 года царь Фёдор Иванович, сын Ивана Грозного, отправил послание казахскому хану Таукеллю. «Тебя пожаловати приняти под царскую руку с обеими вашими ордами, и Казатцкою и Колматцкою… А вы, будучи под нашею царскою рукою и по нашему царскому повеленью, будете воевати бухарского царя и изменника нашего Кучюма царя сибирского» [84]. Понятно, что данное «принятие под царскую руку» было весьма условным документом, ни к чему не обязывающим ни царя Фёдора в Москве, ни хана Тауекелля, который через несколько лет после этого события погиб во время завоевательного похода на Бухару.
Очень похожая ситуация имела место с чрезвычайно формальным принятием джунгар и халха-монголов в подданство Московского государства в начале XVII века. «В 1620 году в Москву прибыли послы от главного чоросского тайши Хара-Хулы, улус которого не граничил с русскими территориями, и передали его пожелание «быть под твоею царского величества высокою рукою в прямом холопстве навеки неотступным. В ответ им была дана жалованная грамота царя Михаила Фёдоровича о принятии Хара-Хулы в русское подданство. В 1633 году такая же жалованная грамота была дана Алтын-хану» [85]. И опять же такие документы не имели никакого особого значения. Каждый раз их появление было связано с конкретными политическими обстоятельствами. Маловероятно, что в начале XVII века вообще можно было бы вести речь о каком-то реальном вхождении в подданство России джунгар и монголов из Халхи.
Очень образно по этому поводу высказался Томас Барфилд: «Так исторически сложилось, что в Китае и в России существовала традиция требовать от кочевников официального подчинения в качестве предварительного условия для установления с ними дипломатических отношений, даже если в действительности сделать это было невозможно. Монголы и более ранние степные народы были искушены в вопросах признания формы и отрицания содержания в тех случаях, когда им это было выгодно» [86]. Естественно, что у земледельческих империй с давними бюрократическими традициями и у степных кочевников было разное понимание смысла подписываемых документов.
Андреас Каппелер по этому поводу писал: «клятвы верности, которые давали они (кочевники) «белому царю» интерпретировались сторонами по-разному. В то время как в глазах кочевников это означало временное подчинение, не обязательное для других вождей и кланов, Москва с её патримональным мышлением, характерным для оседлых народов, выводила из этого свои претензии на полное подчинение» [87]. Собственно, и Московское государство и Китай постоянно запрашивали подобные документы в виде просьбы о подданстве, даже несмотря на то, что в отношении кочевников они были мало реализуемы. Для них смысл, скорее всего, заключался в получении документальной базы для дипломатических отношений, как со степными народами, так и с конкурентами из числа земледельческих государств. В Пекине могли накапливать такие документы для последующего предъявления России в случае возникновения такой необходимости, а в Москве, соответственно, в аналогичных ситуациях для показа их китайским представителям.
Сами кочевые народы не придавали таким обязательствам слишком большого значения. Особенно если земледельческие империи не имели реальной возможности контролировать положение дел в степи. И совершенно очевидно, что для Абулхаира его письмо о вступлении в подданство России не означало отказа от самостоятельной политики. По словам Михаила Вяткина, «для Абулхаира «подданство» не выходило за пределы вассальных отношений… он никогда не отказывался от политической самостоятельности… от права самостоятельно поддерживать и внешнеполитические связи. Ясак, который он обязался платить при принесении присяги, никогда им не уплачивался и царское правительство не настаивало на его уплате» [88]. Очень показательна здесь ситуация с ясаком. Институт ясака был связан с системой налогообложения времён Монгольской империи. «Своё отношение к основной массе тяглого населения Москва строила точно по образцу монгольской налоговой системы, направленной на сбор дани — ясака» [89]. С одной стороны, Россия таким образом использовала привычную для народов Евразии форму зависимости. С другой — Москва подчёркивала свою преемственность от монгольской государственности, что облегчало ведение ею политики в Евразии.
Собственно, именно возможность собирать ясак всегда расценивалась как реальный признак зависимости. Характерно, что в 1616 году «давать ясак Московскому государству ойраты не желали. И дело было не в реальной тяжести дани, а в принципе. Тайши не хотели обозначать таким образом свою зависимость от царя и добились этого. В дальнейшем вопрос о ясаке не поднимался» [90]. Тот, кто имел возможность собирать ясак, тот и осуществлял власть. Соответственно, тот, кто платил ясак, признавался подданным.
В частности, очень характерной была ситуация во время переговоров 1742 года, когда Российская империя и Джунгарское ханство оспаривали друг у друга право сбора ясака с сибирских народов. «Послы Галдан-Церена предоставили полный перечень своих кыштымов,