— А что такое Дон?
— Какой дон. Не знаю никакого дона. Нет там про дон, — насупился я.
— Ну, как же… Ты же сам поёшь: «На Дону на Доне, гулевали кони…»
— Доня? Так нянька свою Машку называет.
— А при чём тут кони? — удивился отец.
Я пожал плечами.
— У коней тоже дони есть, наверное.
Отец с матерью переглянулись и отец облегчённо вздохнул.
А песня прижилась. Ушла, как говорится, в народ. Её пели протяжно, раза в три медленнее, чем её пел я, скача на своей кобылке. Очень красиво у них получалось. Особенно, когда вступали высокие девичьи голоса. И я пел эту песню не стесняясь во весь голос. Что-то другое я петь зарёкся.
Мне ещё рано было исповедоваться, а поп Никодим пытал меня и пытал, пока мать не погнала его «ссаными тряпками» от меня и сказала ко мне не подходить, а то пожалуется архиепископу. На что поп буркнул, что «и на него управа найдётся». Сказал он тихо, но я-то был рядом и всё слышал. И он, взглянув на меня и встретившись с моим взглядом, понял, что я тоже слышал, кх, и не только слышал, но и всё понял. Поп недобро нахмурился и погрозил мне пальцем. А я подумал:
— Обломал бы я тебе палец, поп. И не только палец, а и рога.
Но грешить в этом мире мне не хотелось. Ибо… Ибо… Да-а-а… Ибо азм есть… Хм! Христос во мне… Хм! Да-а-а… Дожили…
Но, вообще-то, с Христовой молитвой, которую я старался произносить как можно чаще, в моём сердце стало теплее и спокойнее. В своих мирах мне, естественно, приходилось рассуждать на тему сотворения мира, смысла жизни и участия в нём религии, много читать по этому поводу и слушать разных знатоков. Я даже склонялся к принятию буддизма, так как шёл по пути дзэна и расширял своё и так почти бесконечное самосознание.
Однако только здесь и сейчас я почти поверил в «него». В Бога с большой буквы «Б», ибо свершилось то, что он сказал. Без всякого Флибера свершилось, от которого я избавился в году этак две тысячи двадцать шестом. Перенесла меня чья-то сила туда куда я как-то ЕГО попросил, не подумавши. Ага… Теперь только с большой буквы. Любой буквы любого алфавита. Ибо я искренне поверил с НЕГО.
Хотя… Веришь, не веришь, а соответствовать христианскому образу я был обязан. Строго тут было с этим. Люд хоть и куролесил на языческих праздниках в оргиях, переходящих в вакханалии, но в церковь ходил исправно. Там, где она была. И где был поп. Такой, как наш Никодим кому хочешь проклюёт черепушку, до мозга доберётся и мозг выклюет.
— И зачем его отец держит? — иногда думалось мне.
Но отца поп боялся и с ним вёл себя тишайшим образом, как кроткий агнец. Мать тоже жаловалась на попа, что тот лезет не в свои дела и едва ли не в каждую закупоревуемую бочку, но отец лишь отмахивался, спрашивая: «А кого?».
Так закончилась моя четвёртая зима, а за ней весна, лето, осень. Наступила пятая и после моих четвёртых именин отец засобирался на очередную войну с ляхами. Беспокойная у него была жизнь. А если у него, то и у нас. Ведь матушка переживала за отца. Не все его вои возвращались до дома, до хаты. Да и отец приходил пораненным. Я мылся с ним в бане и видел его почирканное розовыми шрамами тело.
Мои прошлые умения не канули в лету и я кое чем помог отцу, ускорив его мышцы и уплотнив кости и даже кожу. За свои многие жизни, я видел много людей и понял, что не у всех людей всё одинаково. Кожа, кости, волосы — всё разное. Даже состав слюны у мужчин и женщин одной расы различается. Да-а-а… Вот и научился я модифицировать сначала своё тело, а потом и чужие. Когда смог дотянуться до из нейронных связей, вкладывая в них скопированные программы. Ведь теряют же чувствительность и приобретают «набитость» суставы кулаков и кожа с костями на ногах кикбоксёров. Это ведь происходит по воздействием, как вешних так и внутренних процессов. Так что много что в организме можно было подправить, но я уже наигрался в эти фокусы в прошлых жизнях и теперь желал только отцу не хворать и оставаться более менее невредимым. И, судя по его рассказам после походов, мои изменения его тела на его «ранимость» повлияли.
Как сказал отец при расставании с матерью:
— Пришло время возвернуть Смоленские земли.
— Всё бы вам что-то возвертать, — вздохнула Варвара. — Сколько от той войны с Литвой прошло? Три лета всего.
— Так они же сами лезут напрашиваются, — даже удивился непонятливости жены Степан.
— Ну, словно дети малые, — снова вздохнула жена. — Не поделили поляну.
— Ничего себе, поляна! — рассмеялся Степан. — Смоленщина дорогого стоит.
— Дорогого стоит, значит дорого обойдётся, — буркнула Варвара, плюнула три раза через левое плечо и перекрестила себе губы. — Возвращайся живым. Третий сынок у нас будет.
— Да⁈ — обрадовался Степан. — Вот ты ж какая у меня умница! Погодки един за другим. Точно знаешь, что ещё сын? Воин?
— Точно знаю! — вздохнула Варвара. — Воины вы мои. Слёз на вас не хватает.
Она обняла меня и мы с двухлетним братом прижались к отцовому кафтану.
В пять лет у меня уже получалось на скаку «рубить лозу». Правда деревянной сабелькой, да. Однако уши я уже себе не «оттяпывал», шапку с головы не сбивал и ноги кобылке не рубил. Метал на скаку сулицы, учился попадать в мишень из лука. Правда — детского. Плотники выстругали и составили из двух половин какого-о дерева. Стелы были ноть и не острые, но с оперением и с утяжелённым наконечником. С места в обмолоченный сноп с двадцати шагов я уже попадал, а вот на скаку мазал.
Отец на мои пятые именины с войны не вернулся. Не вернулся и на шестые, и на седьмые. Однако «подарки» как он писал в своих посланиях Варваре, приходили регулярно. Кстати, как сказала мать, не многие князья и бояре умели писать и читать. И сказала, что пошла за отца, потому что сама писала и читала, и он её удивил грамотой и знанием шведского и немецкого языков. Многие за