Телеграфист воздел руку к небу, будто призывал свидетелей, а затем продолжил:
— И говорит, дескать, тайна переписки — вещь неприкосновенная! И он, мол, сам все на бумаге изложит, а моё дело простое: конверт выдать и марку приклеить.
Он произнёс последние слова с особым нажимом, и в голосе его прозвучала обида человека, которому покусились на святое: на служебный порядок.
— Ясно, — кивнул воевода, а потом, чуть отвернувшись, буркнул себе под нос: — Глупый, конечно.
Телеграфист, обладавший слухом, натренированным годами перехвата чужого шепота, тут же оживился и закивал с явным удовлетворением:
— Вот! Вот и вы это поняли! — воскликнул он. — Так я ему, значит, и принялся объяснять, что здесь, на телеграфе, только телеграммы отправляют. И надобно их диктовать — чётко, разборчиво, по слогам! А я каждое слово запишу, проверю и отправлю как положено.
— И что он на это ответил? — подал голос я.
— Поначалу ничего, — медленно произнёс телеграфист. — Смотрел на меня, открыв рот. Промычал что-то невнятное, а потом вдруг спросил: «Разве такое бывает?» — и при этом стал лыбиться, как будто разговаривает с дитём неразумным.
Я нахмурился, понимая, что старик любит пауза и смакует каждый звук.
— А я, знаете ли, такого не потерплю. Может, он там в столице и важный человек. Наверняка там его слушают, и он там, как бы это помягче сказать, привык по воздухом командовать. А у нас здесь свои порядки, — сказал он и как-то по-стариковски выпрямился. — Со мной такое не пройдёт. Не стану я терпеть столичное высокомерие.
Он делал вид, что говорит не о себе, а о целом роде людей, но в глазах у мужчины мерцала обида, которую испытывает человек, помнящий лучшие времена.
— Потому я его ухватил за ухо и подтянул повыше, — закончил он с важностью судьи, будто это было не преступление против приличий, а необходимая служебная процедура.
— За ухо, — ахнул я, не удержавшись от улыбки, — и что же было дальше?
— Ничего в этом страшного нет, — успокоил меня сотрудник. — Котов за шкирку берут, и ничего с ними не делается. А такого вот прощелыгу за ухо ухватить можно. Чтобы не убежал и под машину не попал, не дай Всевышний.
Он улыбнулся, а потом, как ни в чём не бывало, продолжил:
— Я ему и пригрозил: вызову синодников, пусть научат разговаривать со старшими, как полагается. Если дома не воспитывали, то здесь быстро вразумят.
При этих словах Морозов едва заметно фыркнул и поинтересовался:
— А он?
— Сначала попытался дернуться, — рассказал телеграфист. — Но из моей хватки еще никто не вырывался. Старость рук еще не коснулась, только ноги стали чуять непогоду. Когда понял, что не вырвется, то спесь с него и посыпалась. Враз вынул документ и мне под нос сунул.
Мужчина сделал театральную паузу, как будто снова проживал момент: бумага в руках, шум провода где-то за стеной, а клиент смирен и краснеет.
— А там, — продолжил он, — чёрным по белому: имя, фамилия, отчество. И должность: «Сотрудник инспекции…» Тут я, правда, сбился: очки в конторке остались, а шрифт такой, что не разобрать. Но меня подобным не напугаешь.
Старик выпрямился, и в фигуре что-то от служивого человека, который любил порядок сильнее, чем сон.
— Я свою работу знаю, — сказал он спокойно, почти гордо. — Ведомство держу в порядке. Тут у меня каждый проводок на месте, каждая клавиша подписана, все розетки рабочие. Меня ночью подыми, и любую поломку на ощупь починю.
— Что есть, то есть, — подтвердил Морозов уверенно. — Не зря тебе старый князь грамоту дал.
— И значок, — торопливо вмешался телеграфист, будто боялся, что подвиг останется недооценённым, — и квартиру выдал. Этаж невысокий, мне удобно подниматься. И соседи все сплошь люди приличные. Из старой интеллигенции. С такими людьми приятно пообщаться.
Мужчина тряхнул головой, словно приводя мысли в порядок.
— Может, я и не молод, — продолжил он, — но здесь я на своём месте. И ревизоров не боюсь. Пусть других проверяют и корочкой в лицо тыкают.
Я не стал напоминать, что документ у гостя он потребовал сам. Потому не стал перебивать старика.
— Когда я понял, что этот пришлый тут по делу, — продолжил работник, — отпустил его. И ещё раз пояснил, что у нас телеграф рабочий. И если ревизор ваш не знает, что это такое, то пусть идёт дальше и не забивает себе голову лишней информацией.
— И он ушёл? — предположил я.
— Нет, — усмехнулся телеграфист, подпирая бок локтем, будто доклад вел не перед начальством, а перед старой доброй аудиторией. — Не ушёл, а убежал.
— Вот оно что, — пробормотал я, и телеграфист кивнул:
— Есть ещё во мне искра Всевышнего, — заявил он с самодовольной важностью, — могу внушать уважение и побуждать к порядку.
Морозов удивленно вскинул бровь и, чуть печально оглядев окрестности, поинтересовался:
— И в какую сторону он побежал?
— К Кузнечному мосту, — ответил работник. — Я хотел было его окликнуть, мол, мол, дружок, почта Империи вовсе в другую сторону, но решил не тратить зря силы. Пусть круг нарубит, молодому человеку лишняя прогулка пойдёт на пользу. Ценный опыт приобретёт: и ноги натренирует, и голову прочистит. Молод он ещё. Ему только в пользу будет.
Мне показалось, что последние фразы мужчина произнес как-то по-особому тепло. Даже почти ласково. По-отечески.
— Логично, — кивнул воевода, глядя куда-то поверх плеча телеграфиста, будто надеялся увидеть следы беглеца, но наткнулся лишь на скучающих голубей. Потом, прищурившись, повернулся в сторону, куда тот, по рассказу, рванул.
— За Кузнечным мостом ревизор явно не найдёт ни почты, ни карты, — произнёс Морозов тоном лекаря, сообщающего безнадёжный диагноз.
— А что найдёт? — осторожно осведомился я, заранее предчувствуя неладное.
Воевода криво усмехнулся, почесал висок и с неожиданным весельем отозвался:
— А это уж как повезёт.
Он выдержал паузу, явно наслаждаясь тишиной, и