Захар замер на секунду, затем махнул рукой.
— Э-э-э, нет, командир, ты только жопу с пальцем не путай! (Это выражение, принесённое мною в их обиход, прижилось тут мгновенно. Его суть все поняли интуитивно, без долгих разъяснений.) Ты для нас — голова. Оттого тебе и уважение наше настоящее. Народ видит, кто ты есть и чего стоишь. А амператор далёкий, и ему нет дела до такой мелочи, как мы. Исполняют что положено — и довольно. А от тебя мы чуем заботу. Видим, что ты о нас думаешь. Оттого и дорожим тобой. Так-то, командир.
Я растерянно слушал эту простую, грубоватую речь старого казака и был тронут до самой глубины души. Я посмотрел на остальных — во взглядах, устремлённых на меня, читалось молчаливое одобрение и полное согласие с его словами.
Приведя себя в порядок, я вышел навстречу цесаревичу. — Здравия желаю, ваше императорское высочество! — чётко отрапортовал я, вытянувшись во фрунт.
— Ну, здравствуй, Пётр Алексеевич, — Александр по-свойски приобнял меня, чем вызвал немое удивление у сопровождавшего его штабс-капитана в форме конного жандарма. — Наконец-то глотнул воздуха после всей этой карусели. Завтра выступаем на Пятигорск. Послушай, Пётр Алексеевич, что это за божественные ароматы витают вокруг твоего бивака? Неужели свой знаменитый плов соорудил? — улыбнулся Александр.
— Так точно, ваше императорское высочество, приготовил.
— Брось эту формальность, Пётр Алексеевич. Александр Николаевич, сколько раз тебе повторять, — недовольно проворчал цесаревич. Я метнул взгляд на штабс-капитана.
— Штабс-капитан Дункер, вам больше заняться нечем? — тут же окликнул его Александр.
— Ваше императорское высочество, я исполняю обязанности по охране, — с каменным лицом доложил Дункер.
— Охранять меня есть кому, займитесь лучше своими людьми, — отрезал Александр.
— Слушаюсь, ваше императорское высочество!
Охрана, прошедшая подготовку под моим началом и отлично меня знавшая, отдала честь и, уважительно поприветствовав, отошла на почтительное расстояние.
— Меня-то мои люди так не приветствуют, как тебя, — с лёгкой усмешкой заметил цесаревич, глядя им вслед.
— Может, сначала ужин, а потом все разговоры? — предложил я.
— Согласен, — рассмеялся Александр. — Давненько я твоего плова не пробовал. Да и проголодался изрядно.
— Только предупреждаю, у меня всё просто, без изысков. По-походному.
— Я и без претензий, — охотно согласился Александр.
Ужинали мы в обществе Малышева и Куликова. Последний никак не мог побороть робость перед цесаревичем. Да и Малышев держался несколько скованно.
— Господа, да расслабьтесь вы, — мягко сказал Александр. — Мы ужинаем по-дружески, в походной обстановке. Дворцовые церемонии здесь неуместны. Плов, Пётр Алексеевич, бесподобен. Надеюсь, шашлык твой будет не хуже? Илья, ты где?
Верный адъютант появился будто из ниоткуда. — Я здесь, ваше императорское высочество. Здравствуйте, Пётр Алексеевич, очень рад вас видеть. Здравствуйте, господа.
— Ты не голоден? — по-хозяйски спросил Александр.
— Я уже ужинаю с господами Лермонтовым и графом Муравиным, ваше высочество.
— Миша, вы там Илью не обделили? — переспросил я у Лермонтова, сидевшего с Костей чуть поодаль; к ним же присоединился казачий хорунжий.
— Обижаешь, командир, — немного обиженно отозвался Михаил. — У нас гость — это святое. Мы ему даже мяса сверх нормы положили.
— Ну, тогда всё в порядке, — рассмеялся я. — Михаил делиться мясом не со всеми будет.
Спускались сумерки, окутывая лагерь мягким покровом. Сытный ужин разморил всех, и компания пребывала в состоянии ленивой нирваны, изредка перебрасываясь негромкими фразами. Бойцы по одному, незаметно, подтягивались к нашему фургону, образуя тесный, задушевный круг.
— Спой, командир… — тихо попросил кто-то из темноты.
Просьбу тут же поддержали сдержанным, одобрительным гулом.
«Выйду ночью в поле с конём…» — запел я.
Ко второму куплету ко мне чистым, ясным голосом присоединился Савва. Затем — бархатный тенор Константина Муравина, обладавшего идеальным слухом. И пошло-поехало. Песня, как костер, разгоралась, вбирая в себя десятки голосов. Но к последнему куплету снова остались мы втроем.
Смолкли последние слова. В наступившей тишине, длившейся, показалось, целую минуту, было слышно лишь потрескивание углей.
— «Дороги», командир! Спой «Дороги»! — послышались уже более настойчивые, требующие голоса.
— А ну, тишина! Командир «Дороги» поёт! — скомандовал Михаил, заглушая общий гул.
И я запел.
'Эх, дороги, пыль да ту-уман…
Холода, тревоги, да степной бурьян…'
Взгляд мой скользнул по лицам. Александр сидел, низко склонив голову. Его глаза были затуманены, он полностью ушел в песню и тихо подпевал, не замечая ничего вокруг. Куликов, не стесняясь, вытирал тыльной стороной ладони предательскую слезу, катившуюся по щеке. Эта песня была больше, чем красивая мелодия. Она не просто брала за душу, она выворачивала ее наизнанку, обнажая старые шрамы и боль потерь, что таил в себе каждый. В эти мгновения происходило странное дело: возникала абсолютная, пронзительная общность, где каждый в одиночку переживал свое, но делал это вместе со всеми, объединенный одной и той же хриплой, уставшей дорогой, именуемой жизнь.
— Эх, братцы, неча грустить! — крикнул я, разрывая затянувшуюся, тягучую паузу после «Дорог».
И запел бойко и задорно: «Ты ждёшь, Лизавета, от друга привета, Ты не спишь до рассвета, всё грустишь обо мне…»
Не успел я спеть и куплета, как мои бойцы дружно подхватили песню. Залихватски, с присвистом и притопом. Настроение переломилось мгновенно, словно кто-то щелкнул выключателем. Тоска и усталость развеялись, уступив место искреннему, безудержному веселью. Вскочили с мест несколько человек, пустились в пляс, закрутили над головой кинжалами.
Дальше пели уже без меня, солировали Костя Муравин в дуэте с Саввой. Эту песню — «Лизавету» — бойцы приняли как родную. Она прижилась мгновенно, буквально на лету. Не прошло и нескольких дней, как её уже распевали в Пластуновке и по всем станицам нашей линии. Благодаря Сане Бедовому.
Песня плавно перетекла в пляс. Откуда-то появился барабан, и началось настоящее состязание, вариации на пластунский хоровод. Бойцы, сменяя друг друга, выходили в круг и отплясывали короткие, огненные комбинации. Движения были отточенными, резкими, полными удали. Круг зрителей взрывался ритмичными хлопками и одобрительными криками. Кто-то, не в силах усидеть на месте, подпрыгивал, притоптывал, с нетерпением ожидая своей очереди.
Александр с адъютантом Ильей, совершенно захваченные зрелищем, сидели как на иголках. По их горящим глазам и непроизвольным движениям плеч было видно, что они сами не прочь ринуться в пляс, умея хоть немного танцевать.
Донцы, стоявшие чуть поодаль, тоже не остались в стороне. Азартно хлопая в ладоши, они криками подбадривали танцоров, всей душой отдавшись заразительному веселью.
Даже всегда скромный и сдержанный Куликов преобразился: его глаза горели азартом, а в ладоши он хлопал с невиданным жаром. Но настоящей звездой вечера стал Аслан. В своей нарядной черкеске он выглядел невероятно колоритно и в танце чувствовал себя как рыба в воде. Его танец был удивительным сплавом яростной энергии и врождённого благородства, каждое движение было отточенным, страстным и полным огня. Когда он замер в финальной позе, восторгу зрителей не было предела. Круг взорвался оглушительными овациями и криками «Ай, молодца. Любо!».
— Боже, как же здесь здорово! Я никогда ничего подобного не испытывал, — не скрывая восторга, восклицал Илья, его глаза блестели от эмоций.
— Действительно, Пётр Алексеевич, зрелище завораживающее, — поддержал его Александр, всё ещё находясь под впечатлением. Он обернулся ко мне с оживлённым лицом. — А вы почему в стороне? Ваш танец забыть невозможно.
Пришлось сознаться:
— Да вот, неудачно с лошади свалился, Александр Николаевич. Приложился левым боком.