— Не говорите шерифу Дойлу, в чем дело. Ведь мы не хотим, чтобы новость просочилась и дала Хискоку шанс сжечь улики до нашего прихода. И в любом случае Дойлу не нужна причина, достаточно того, что двое судей скажут ему, что обыск необходим.
— Это уж точно.
— Увидимся на рассвете.
— Можете рассчитывать на меня. — Риддик ушел.
Хорнбим сидел, глядя в огонь. Люди вроде Спейда и каноника Мидуинтера считали себя умными, но им было не тягаться с Хорнбимом. Он положит конец их подрывной деятельности.
Ему пришло в голову, что он рискует. Информация Альфа Нэша могла быть неверной. Или же Хискок мог напечатать брошюры и спрятать их, или отдать кому-то на хранение. Это были неприятные возможности. Если Хорнбим на рассвете ворвется в дом Хискока с шерифом и констеблем и не найдет ничего компрометирующего, он будет выглядеть глупо. Унижение — вот единственное, чего он не мог вынести. Он был важным человеком и заслуживал почтения. К сожалению, иногда риски были необходимы. За свои сорок с лишним лет он несколько раз шел на опасные авантюры, размышлял он, но всегда выходил сухим из воды и обычно богаче, чем прежде.
Его жена, Линни, открыла дверь и заглянула. Он женился на ней двадцать два года назад, и она больше не подходила ему в качестве супруги. Если бы он мог вернуть время вспять, он бы сделал лучший выбор. Она не была красива и речь у нее была как у простолюдинки из Лондона, коей она, по сути, и была. Она упрямо держалась за привычки вроде той, чтобы класть на стол большую буханку хлеба и отрезать ломти по мере надобности большим ножом. Но избавиться от нее было бы слишком хлопотно. Развод был делом сложным, требовал частного Акта парламента и плохо сказывался на репутации мужчины. В любом случае, она эффективно вела домашнее хозяйство, и в тех редких случаях, когда ему хотелось секса, она всегда была готова. И слуги ее любили, что смазывало колеса домашнего быта.
Слуги не любили Хорнбима. Они его боялись, что его вполне устраивало.
— Ужин готов, если вы готовы, — сказала она.
— Я сейчас приду, — ответил он.
*
Симпсон, угрюмый лакей, разбудил его рано, сказав:
— Мокрое утро, сэр. Мне жаль.
«А мне не жаль», — сказал себе Хорнбим, думая о зерне, заготовленном на его складе, которое росло в цене все больше с каждым дождливым днем.
— Мистер Риддик здесь, с шерифом и констеблем Дэвидсоном, — сказал Симпсон, словно объявляя о трагической смерти. Его тон никогда не менялся. Он звучал разочарованно, даже когда говорил, что ужин подан.
Хорнбим выпил чай, который принес Симпсон, и быстро оделся. Риддик ждал в холле. Он тихо разговаривал с шерифом Дойлом, маленьким напыщенным человечком в дешевом парике. Дойл нес тяжелую палку с большим набалдашником из полированного гранита вместо рукояти — предмет, который мог сойти за трость, а также служить грозным оружием.
У двери стоял констебль, Рег Дэвидсон, плечистый мужчина, носивший на лице шрамы нескольких драк: сломанный нос, один полузакрытый глаз и след от ножевого ранения. Хорнбим подумал, что если бы Дэвидсон не был констеблем, он, вероятно, зарабатывал бы на жизнь как разбойник, нападая и грабя неосторожных людей при деньгах после наступления темноты.
С пальто всех троих мужчин капала дождевая вода.
Хорнбим ввел их в курс дела.
— Мы идем в дом Джеремайи Хискока на Мейн-стрит.
— В типографию, — уточнил Дойл.
— Именно. Я полагаю, Хискок виновен в печати брошюры, которая является подстрекательской и тянет на измену. Если я прав, его повесят. Мы собираемся его арестовать и конфисковать печатные материалы. Я ожидаю, что он будет громко протестовать, ссылаясь на свободу слова, но реального сопротивления не окажет.
— Его работники еще не на месте, — сказал Дэвидсон. — Драться с нами будет некому.
В его голосе прозвучало разочарование.
Хорнбим повел их из дома. Четверо мужчин быстро шли по Хай-стрит и вниз по склону Мейн-стрит. С горгулий собора обильно хлестала дождевая вода. Типография находилась в нижнем конце улицы, в пределах видимости реки, которая поднялась и неслась бурным потоком.
Как и все кингсбриджские торговцы, кроме, пожалуй, самых зажиточных, Хискок жил при своей мастерской. Подвала не было, а фасад дома не перестраивали, так что Хорнбим предположил, что типография должна быть сзади.
— Стучи в дверь, Дойл, — сказал Хорнбим.
Шериф четырежды ударил набалдашником своей палки. Семья внутри поймет, что это не вежливый визит дружелюбного соседа.
Дверь открыл сам Хискок, высокий, худой мужчина лет тридцати, наспех накинувший пальто поверх ночной рубашки. Он сразу понял, что у него неприятности, и внезапный страх в его глазах доставил Хорнбиму дрожь удовольствия.
Дойл заговорил с огромной самонадеянностью.
— Судьям донесли, что эти помещения используются для печати подстрекательских материалов.
Хискок нашел в себе толику мужества.
— Это свободная страна, — сказал он. — Англичане имеют право на свое мнение. Мы не русские крепостные.
— Ваша свобода не включает в себя право подрывать правительство. Это знает любой дурак, —сказал Хорнбим. Он сделал жест, подталкивая Дойла вперед.
— Прочь с дороги, — сказал Дойл Хискоку и ввалился в дом.
Хискок отступил, чтобы пропустить их, и Хорнбим последовал за Дойлом, а двое других — за ним.
Сделав властный жест, Дойл оказался в нерешительности, не зная, куда идти. Поколебавшись мгновение, он сказал:
— Гм, Хискок, вам приказано сопроводить судей в вашу типографию.
Хискок повел их через дом. На кухне на них уставились его испуганная жена, растерянная служанка и маленькая девочка, сосавшая палец. Проходя через комнату, Хискок взял масляную лампу. Задняя дверь дома вела прямо в мастерскую, пахнущую промасленным металлом, новой бумагой и чернилами.
Хорнбим огляделся, на мгновение ощутив неуверенность, разглядывая незнакомое оборудование, но быстро сообразил, что к чему. Он опознал наборные кассы с металлическими литерами, аккуратно рассортированными по колонкам; верстатку, в которой литеры выстраивались в слова и предложения; и тяжелое устройство с длинной ручкой, которое должно было быть прессом. Повсюду были сложены пачки и коробки с бумагой, некоторые чистые, некоторые уже с печатью.
Он посмотрел на литеры в верстатке: это, должно быть, текущая работа Хискока. «Возможно, это и есть та самая компрометирующая брошюра», — подумал он, и его сердце забилось чуть быстрее. Но он не мог прочесть слова.
— Больше света! — сказал он, и Хискок послушно зажег несколько ламп. Хорнбим все еще не мог прочесть, что было в верстатке: слова, казалось, были написаны задом наперед. — Это шифр? — обвиняюще спросил он.
Хискок посмотрел на него с презрением.
— То, что вы видите, — это зеркальное отражение того, что появится на листе бумаги, — сказал он, а затем, с ноткой презрения, добавил: — Это знает любой дурак.
Как только ему на это указали, Хорнбим понял, что очевидно, что металлические литеры должны быть отражением печатного изображения справа налево, и почувствовал себя глупо.
— Конечно, — резко сказал он, задетый словами Хискока.
Присмотревшись к набору в этом свете, он увидел, что это был календарь на грядущий 1796 год.
— Календари — моя специализация, — сказал Хискок. — В этом указаны все церковные праздники года. Он популярен у духовенства.
Хорнбим нетерпеливо отвернулся от верстатки.
— Это не то, что мы ищем. Открывайте все эти коробки и развязывайте пачки. Где-то здесь революционная пропаганда.
— Когда вы поймете, что здесь нет таких материалов, вы поможете мне снова упаковать коробки и связать пачки? — спросил Хискок.
Такой глупый вопрос не заслуживал ответа, и поэтому Хорнбим его проигнорировал.
Дойл и Дэвидсон начали обыск, а Хорнбим и Риддик наблюдали. Вошла жена Хискока, стройная женщина с точеными чертами лица. Она приняла вызывающий вид, который был не совсем убедителен.
— Что происходит?