Все, что сказал Роджер, было правдой, но Эймосу все же казалось, что тот ошибается. Насколько Эймос понимал, в революционной Франции не было настоящей свободы: ни свободы слова, ни свободы вероисповедания. По правде говоря, Англия была более открытой страной.
— А как насчет сентябрьских расправ во Франции? — гневно заговорил Уилл, тыча в воздух указательным пальцем. — Революционеры убили тысячи людей. Ни улик, ни присяжных, ни суда. «Я думаю, ты контрреволюционер. И ты тоже». Бах, бах — и обоих нет. Среди жертв были и дети!
— Трагедия, согласен, — сказал Роджер, — и пятно на репутации Франции. Но неужели мы и вправду думаем, что то же самое произойдет здесь? Наши революционеры не штурмуют тюрьмы, они пишут памфлеты и письма в газеты.
— С этого все и начинается! — Уилл сделал большой глоток вина.
— Я во всем виню методистов, — вставил Джордж.
Роджер рассмеялся.
— И где же они прячут свою гильотину?
Джордж пропустил его слова мимо ушей.
— Их воскресные школы учат бедных детей читать, потом те вырастают, читают книгу Томаса Пейна, преисполняются негодования и вступают в какой-нибудь клуб для недовольных. Бунт — следующий логический шаг.
Сквайр повернулся к Эймосу.
— Что-то ты сегодня притих. Обычно ты заступаешься за новые идеи.
— Не знаю, как насчет новых идей, — сказал Эймос. — Я обнаружил, что слушать людей выгодно, даже тех, кто необразован и ограничен. Работники лучше трудятся, если знают, что тебе небезразлично их мнение. Поэтому, если англичане считают, что парламент нужно изменить, я думаю, нам следует выслушать, что они хотят сказать.
— Отлично сказано, — сказал Роджер.
— Но у меня есть дела. — Эймос встал. — Еще раз, сквайр, благодарю вас за гостеприимство. Сейчас мне нужно продолжить обход, но, если позволите, я вернусь вечером.
— Конечно, конечно, — сказал сквайр.
Эймос вышел.
Остаток дня он провел, обходя своих надомников-ремесленников: собирал готовую работу, платил им и выдавал новые материалы для обработки. А когда солнце село, он вернулся к дому Клитроу.
Пение он услышал издали — сорок или пятьдесят человек пели во весь голос. Клитроу были методистами, как и Эймос, а методисты не использовали на своих службах музыкальные инструменты, поэтому, чтобы возместить это, они старательнее держали ритм и часто пели на четыре голоса. Гимн «Любовь Божественная, все превосходящая» был популярным произведением Чарльза Уэсли, брата основателя методизма. Эймос ускорил шаг. Он любил звучание пения без аккомпанемента и горел желанием присоединиться.
В Бэдфорде, как и в Кингсбридже, была деятельная община методистов. Пока что методизм был реформаторским движением внутри Англиканской церкви, возглавляемым в основном англиканскими священниками. Ходили разговоры об отделении, но большинство методистов все еще причащались в англиканской церкви.
Подойдя ближе, он увидел толпу людей вокруг дома Сэл и Гарри. Несколько человек держали для света пылающие факелы, и пламя бросало вокруг пляшущие тени, похожие на злых духов. Негласным предводителем методистов был Брайан Пайкстафф, независимый фермер, владевший тридцатью акрами земли. Поскольку земля была его собственностью, сквайр не мог запретить ему проводить собрания методистов в своем сарае. Будь он арендатором, его, вероятно, выселили бы.
Гимн смолк, и Пайкстафф заговорил о любви между Гарри, Сэл и Китом. Он сказал, что это была истинная любовь, настолько близкая к божественной любви, о которой они только что пели, насколько это вообще возможно для простых смертных. Люди начали плакать.
Когда Брайан закончил, Джимми Манн снял свою треуголку и, держа ее в руке, начал молиться экспромтом. В методизме так было принято. Люди молились или предлагали спеть гимн, когда на них находил дух. Теоретически все они были равны перед Богом, хотя на практике женщина редко брала слово.
Джимми просил Господа исцелить Гарри, чтобы тот мог и дальше заботиться о своей семье. Но молитву грубо прервали. Появился Джордж Риддик с фонарем в руке и крестом на груди. Он был в полном священническом облачении: сутана, ряса с пышными рукавами и кентерберийская шапочка, квадратная, с острыми углами.
— Это возмутительно! — крикнул он.
Джимми замолчал, открыл глаза, снова закрыл их и продолжил:
— О Боже, отче наш, услышь нашу молитву сего вечера, мы просим…
— Довольно! — взревел Джордж, и Джимми был вынужден остановиться.
Брайан Пайкстафф заговорил дружелюбным тоном:
— Добрый вечер, ректор Риддик. Не хотите ли присоединиться к нашей молитве? Мы просим Бога исцелить нашего брата Гарри Клитроу.
— Духовенство созывает паству на молитву, а не наоборот! — гневно ответил Джордж.
— Вот только вы нас не созвали, ректор, верно? — сказал Брайан.
На мгновение Джордж растерялся.
Брайан продолжал:
— Вы не созвали нас молиться за Гарри, который стоит сейчас, в этот самый миг, на берегу той великой темной реки, ожидая, будет ли воля Божья на то, чтобы он переправился сегодня в божественное присутствие. Если бы вы нас позвали, ректор, мы бы с радостью пришли в церковь Святого Матфея, чтобы помолиться с вами. Но вы этого не сделали, и вот мы здесь.
— Вы невежественные деревенщины, — неистовствовал Джордж. — Вот почему Бог и поставил над вами священника.
— Невежественные? — раздался женский голос, и Эймос узнал Энни Манн, одну из своих прях. — Не настолько мы невежественны, чтобы перегружать телегу с репой, — сказала она.
Раздались крики согласия и даже редкий смех.
— Бог подчинил вас тем, кто знает лучше, и ваш долг — повиноваться власти, а не перечить ей, — сказал Джордж
Наступила короткая тишина, а затем все услышали громкий, мучительный стон из дома.
Эймос подошел к двери и шагнул внутрь.
Сэл и Кит стояли на коленях по ту сторону кровати, сложив руки в молитве. Хирург, Алек Поллок, стоял в изголовье, держа Гарри за запястье.
Гарри снова застонал, и Алек сказал:
— Он уходит, Сэл. Он покидает нас.
— О Боже, — простонала Сэл, и Кит заплакал.
Эймос молча и неподвижно стоял в дверях, наблюдая.
Через минуту Алек сказал:
— Он ушел, Сэл.
Сэл обняла Кита, и они заплакали вместе.
— Его страдания закончились. Наконец-то, — сказал Алек. — Теперь он с Господом Иисусом.
— Аминь, — произнес Эймос.
3
На земле, принадлежавшей епископскому дворцу, где когда-то, если верить кингсбриджским легендам, монахи выращивали бобы и капусту, Арабелла Латимер разбила розарий.
Ее семья была этим крайне удивлена. Она никогда не проявляла интереса к возделыванию чего бы то ни было. Все ее обязанности были подчинены мужу, епископу: управление его домом, устройство обедов для высшего духовенства и разных представителей аристократии графства да появление рядом с ним в дорогой, но респектабельной одежде. И вот однажды она объявила, что собирается выращивать розы.
Это была новая идея, захватившая воображение нескольких модных дам. Не то чтобы повальное увлечение, но модная причуда, о которой Арабелла прочла в «Дамском журнале» и загорелась.
Ее единственная дочь, Элси, не ожидала, что этот энтузиазм продлится долго. Она полагала, что мать быстро устанет от вечных наклонов и прополки, необходимости поливать и удобрять, а также от земли, которая забивается под ногти и которую никогда до конца не вычистить.
Епископ, Стивен Латимер, проворчал: «Забава дней на девять, попомни мои слова», — и снова углубился в чтение «Критикал Ревью».
Оба они серьезно ошибались.
Когда Элси в половине девятого утра вышла на поиски матери, она нашла ее в саду. Вместе с садовником она раскладывала навоз, набранный в конюшне, вокруг стволов растений прямо под холодным дождем с мокрым снегом. Заметив Элси, Арабелла бросила через плечо:
— Мне надо защитить их от заморозков, — и продолжила работу.
Элси это позабавило. Она усомнилась, держала ли ее мать в руках лопату до сегодняшнего дня.