— Так я тебе и поверил! Еще и рад будешь, что от меня избавился, — серьезно сказал Азрик.
— Тьфу! — возмутился Петрос. — Для кого же я мучаюсь с утра до ночи?
— Ладно, выкладывай, что сказать хочешь.
— А то сказать хочу, что пора нам с тобой хоть какой-нибудь выход найти.
— Выход? В армию так и так возьмут, — зажигая папиросу, сказал Азрик.
— Да… — сокрушенно покачал головой Петрос. — Нынче всех берут.
— Вот именно…
— А нет ли у тебя девушки какой? — полушутя, полусерьезно спросил вдруг Петрос. — Оженю тебя — и, когда уйдешь в армию, бобылем не буду.
— Все шутишь, — улыбнулся Азрик.
— В мое время как только парню исполнялось шестнадцать, его женили. Даже не спрашивали — хочет он или не хочет… Воля родителей законом была.
— Пустой разговор завели. — Азрик поднялся. — Забрать из школы свои бумаги?
— Забери… И — женись. И тебя кормить-поить обещаю, и жену твою, а родится ребенок — его тоже.
— Да ты что, дед, городишь?
— Костюм тебе справлю — шевиотовый, куплю тебе ботинки, какие захочешь, буду деньги давать — расходуй. А сам как хочешь: хочешь — в школу ходи, нет — учись на шофера.
— В школу ходить не буду.
— Не ходи.
— Много у тебя деньжат?
— Нам хватит…
— Мне нужны деньги, — подойдя к деду, сказал Азрик.
— Что?.. — поморщился дед. — Для чего тебе деньги?
— Дашь, если узнаешь? Проигрался я. Дашь?
— Деньги? — Петрос помрачнел, закурил папиросу, с трудом выговорил: — Сколько?
— Семьсот рублей.
Петрос потер колено — проклятый ревматизм! — встал, надел не спеша пиджак и снова сел на стул.
— Женись. Вернешься из армии — у тебя уже наследничек будет.
— Положим, я согласился… Но кто за меня дочь свою выдаст?
— Ты только облюбуй кого, об остальном я сам позабочусь.
— Мне ни одна не нравится.
— А Маник, дочь Искуи, чем плоха?
— Маник? — Азрик махнул рукой. — Я ее лупил часто.
— Тогда ты маленький был.
— Вдобавок она старше меня.
— Тем лучше, настоящей хозяйкой будет…
Петрос встал, расстегнул пояс, спустил штаны и, вынув из пришитого к кальсонам кармана большую пачку денег, отсчитал семьсот рублей.
— Это тебе семьсот, но чтобы впредь ты больше никогда не играл… И вот тебе еще сто: на карманные расходы.
Азрик, не веря своим глазам, нагнулся над лежащей на столе пачкой денег, медленно протянул руку, сгреб их в кулак.
— Значит, это правда?
— Правда.
Внук поспешно запихал деньги в карман, но тотчас же вынул их и высыпал на стол из того же кармана несколько медяков, кусок кремня, рогатку.
— Детские игрушки, — сказал дед, — выбрось… — И пошел достал из сундука кожаный бумажник, вложил в него папиросы, отдал Азрику: — Много не кури. Проклятый табак дороже золота.
Азрик удивленно повертел в руке бумажник и вдруг сказал:
— Дед, а дед, ты любишь меня?
— Кого же мне любить, как не тебя?! — Петрос положил руку на плечо внука. — Значит, уговорились: сосватаю тебе Маник.
Азрик не ответил. Скашивая глаза в сторону деда, он совал деньги в бумажник, вытаскивал и клал в карман, затем снова перекладывал их из кармана в бумажник.
Потом дед потушил лампу, и они легли спать. Дед и внук лежали друг против друга, помалкивали. Петрос думал о том, что внук, по-видимому, женится на Маник. «А если пока не согласен, то все равно согласится». Из коридора донесся голос Искуи: она подметала свою часть коридора и выговаривала за что-то Маник. Азрик напряг слух, чтобы услышать Маник, но не услышал ее. Тогда он закрыл глаза и сразу увидел ее и даже почувствовал… Она лежала вместе с ним, в одной с ним постели, большеглазая, тихая, прижавшись щекой к его щеке. И сердце у Азрика зашлось, и по всей его крепкой спине прошла какая-то горячая дрожь.
Сако, муж Искуи, работал шофером. Бывало (обычно летом), после рабочего дня он ни с того ни с сего нанимал трио музыкантов, сажал их в кузов грузовика и под развеселую музыку мчался домой. И когда он с шумом въезжал во двор своего дома, весь квартал, разомлевший от летней жары, сразу оживлялся. Выпрыгнув из кабины, Сако объявлял:
— Соседки и соседи, будем пировать! Несите сюда у кого что есть покушать, выпить!
Соседки и соседи подхватывали этот клич незамедлительно.
Музыканты должны были играть в кузове, чтобы их мог видеть весь двор. Откидывали один борт грузовика, ставили напротив кухонный стол, заваливали его едой, бутылками с вином и принимались есть, пить, веселиться.
Сако хлопал в ладоши, широко раскидывая длинные руки; время от времени пропускал стакан вина, вдруг вскакивал с места, забирался в кузов и указательным пальцем делал музыкантам знак остановиться.
— Соседки и соседи, — улыбаясь, говорил Сако, — Искуи моя обещает, что на этот раз родит мне сына!.. Туш!..
Музыканты исполняли туш, все хлопали в ладоши и хохотали. Искуи краснела, одной рукой прикрывала рот, другой отмахивалась от мужа: «Эх ты, бродяга!»
А сын все не рождался. Вместо него на свет появлялись девочки — вторая, третья, четвертая, пятая…
— Дитя есть дитя, — каждый раз как бы в утешение себе говорил Сако. — Но если бог упрямый, то я еще упрямей. Все равно будет у меня сын, и назову я его Зарзандом!.. Вот когда мы попируем!
Никто не сомневался, что пир он закатит славный.
Теперь Сако писал: «Искуи-джан, скоро с немцем покончим, и я вернусь домой, а ты готовься, чтобы родить мне сына…»
— Эх! — сокрушенно вздыхала иссохшая, истомленная Искуи. — Даже война не научила этого человека уму-разуму.
Когда Петрос, открыв незапертую дверь, переступил через порог, Искуи от удивления даже не пошевелилась. Петрос, даром что столько лет был близким ее соседом, никогда к Искуи не заходил.
В комнате было холодно, в углу стояла жестяная