— Спать будете здесь. — И она тотчас притащила из соседней комнаты одеяла, подушки, матрацы и тут же постелила нам, словно вот сейчас, немедленно, мы ляжем спать. — Авет, неси воду, — приказала она сыну, — поживей, поживей!
Она оставила нас, подбежала к сыну, взяла у него курицу, пододвинула тазик и стала быстро-быстро ощипывать ее.
— Я помогу вам, — подошла к ней моя жена.
— Не твое это дело.
— Ну хоть что-нибудь дайте и мне сделать, — все еще стесняясь, улыбнулась моя жена.
— Ладно, бери. Перья, смотри, не загуби. Знаю я вас…
Доверив жене курицу, она взяла топор и рванулась к огромному пню. Я еле уговорил ее уступить мне топор. Она отошла, присела перед печкой, набила ее сучками, подпалила их, раздула пламя. И когда я наконец отколол от пня несколько крупных щепок и выпрямился, чтобы перевести дух, я увидел, что она задумчиво разглядывает меня.
— Ты ровно безрукий. Хлеба, что ли, не ешь, сынок?.. — сказала, подошла, выхватила топор, размахнулась и — как даст! Не только пень, и камень не устоял бы.
Авет, сгибаясь под тяжестью ведер, принес воду.
— Наливай вот в ту посудину, ставь на огонь, — не переставая рубить, скомандовала мать.
И снова — тр-рах по пню. В ее движениях, несомненно, было что-то нарочитое. С такой силой и в таком темпе ни один человек не проработает и часа. Нанося удары, она, должно быть, ловила краешком глаза мой удивленный взгляд, ударяла еще сильней, выдыхая при каждом взмахе: «Эх! Эх!» Через две-три минуты она нагрузила меня поленьями по самые брови и с усмешкой спросила:
— Не тяжело ли?
— Да нет.
— А то ведь я не знаю…
Она подвела меня к печи, я сбросил свою ношу. Потом она присела на корточки, впихнула в печь несколько поленьев, дала пламени разгореться и обернулась к моей жене.
— Не загуби перья.
— Не загублю.
— Ну и молодчина. А то эта учителка говорила: «Это же всего-навсего перья!» — Она состроила гримасу.
— Какая еще учителка?
— А ваша любимая Шушик.
Это она о своей невестке.
— Ну да… — Мать поймала заинтересованный взгляд моей жены. — По утрам спала до девяти, потом потягивалась… Пока детей накормит, смотришь, полдень уже.
— Кашу им варила, — ввернул Авет.
— Да, кашу варила. — Мать села, скрестила руки, и я понял, что разговор еще только начинается.
— Ребенка Арменом звать, а она его Арменчиком звала, — снова вставил Авет.
— Ну-ка, помолчи!.. «У-вас-мух-мно-го!» Делать мне нечего, только что за мухами гоняться…
Вода на печи вскипела, заклокотала. Оборвав себя на полуслове, мать встала:
— Снимай рубаху.
— Это еще зачем?
— Снимай, говорю! — скомандовала она и, не дожидаясь моего согласия, охладила воду, принесла таз и, не долго думая, вылила мне на голову ковш воды.
— Ой, горячо!
Но куда там! Одной рукой она схватила меня за голову, а другой быстро-быстро, перебирая пальцами, намылила ее… Наконец, накинув на меня полотенце, опустилась на корточки.
— Ноги не надо.
— Помалкивай. Давай.
Но я не дался.
— Дочка, — позвала она мою жену, — поди-ка, вымой ему ноги.
И моя жена кротко и смиренно, не вымолвив ни словечка, впервые в жизни вымыла мне ноги.
…Вечер наступил сразу, лес потемнел и вдруг словно вступил в деревню. Воздух посвежел.
— Мама, мама, мама-а-а!..
Голоса перелетали с горы на гору.
— Чего-о, чего-о?..
— Пригнать ягня-а-ат?.. Пригнать ягня-а-ат?
— Не надо, не надо, рано еще!
Взрослые уже парни, по пять, по шесть лет, перекликались, аукались на горных пастбищах. Так они перекликаются, ходят в школу, таскают воду, колют дрова — и вдруг… становятся мужчинами. Становятся мужчинами и уходят косить траву. Становятся мужчинами до того, как природа позаботится ввести в их детские голоса непокорные басовые нотки. Умеешь косить траву — значит, уже мужчина.
— Умеешь траву косить?..
Луна отливала золотом. Вверху светились Большая Медведица, Малая Медведица, Лебедь — внизу мерцал Цмакут.
Чуть поодаль ветер трепал одинокую липу, утихал, переводя дух, потом набрасывался на нее с новой силой. Поблизости, хрупая травой, паслись ягнята, а еще ближе сидел Авет, вопросительно смотревший на меня.
— Нет, не умею. А ты умеешь?
— Ага, умею. Как начну косить, вот столечко не остается, — он нагнулся и показал: — Нет, нет, столечко.
— Я вижу, ты настоящий мужчина.
— Ну! — возликовал Авет.
— Авет-мавет, носу привет! — сказал я.
Он пришел в еще больший восторг и закричал: — Манук-чанук, носу каюк!
Потом встал приосанился и, кое-как дотянувшись рукой до моего плеча, как равный, пошел со мной, следом за ягнятами.
Потом он заговорил о семье брата.
— Они до восьми-девяти дрыхли…
— Да не может быть!
— Я уже и ягнят выгнал, и воды принес, и дров наколол, а они все спят.
— И брат тоже?
— Бывало, тоже, а бывало, встанет спозаранку, усядется под деревом и курит. — Он вытянул руку по направлению к дереву, которое я не смог различить в темноте. — А раз с полчаса косил, так вечером заохал: «Спину ломит»…
Вот так они и взрослеют, а потом в один прекрасный день, с аттестатом зрелости в кармане, улепетывают в город. Не попадут в институт — устраиваются в техникум, не попадут в техникум — идут в училище… А матери остается… родить еще одного ребенка. И тот тоже с пяти-шести лет превращается в мужчину, тоже насмехается над старшим своим братом, который, по совести говоря, скорее годился бы ему в дядья.
— В мягком вагоне прибыли… В жестком переломало бы косточки…
— Что же в этом особенного? Захотелось им в мягком — вот и поехали в мягком.
Он подумал с минуту, колеблясь, ответить или нет, но, увидев мою улыбку, отрезал:
— Пусть бы сам ехал в мягком, а их жестким отправил.
— Кого «их»?..
— Ну жену хотя