Даже когда гëньонская команда забивала гол, тетя так сильно не бледнела. Она молча сделала несколько робких шажков, посмотрела на малышку, и та сразу проснулась, как будто физически почувствовала на себя взгляд двоюродной бабушки. Колетт вытерла руки о фартук и произнесла дрожащим голосом: «Она похожа на Жана». Ана и правда очень походила на моего отца, особенно зелеными глазами в обрамлении таких длинных ресниц, как будто их подвели черным карандашом.
– Хотите ее подержать? – спросил Пьер.
– Да… – шепнула Колетт.
Она села на старую оттоманку (я сразу узнала диванчик на улице Фреден), и я положила дочку ей на руки. Я впервые видела тетю с ребенком. Помню, как удивилась, когда Пьер щелкнул их, он очень редко брал с собой фотоаппарат.
Колетт долго молча смотрела в глаза моему ребенку, как будто о чем-то спрашивала. Ана заснула, сжав кулачки. Колетт не шевелилась. В мастерскую зашла клиентка, но тетя шепотом попросила ее вернуться позже, а Пьеру сказала, чтобы запер дверь на ключ.
Когда к ней вернулся голос, он показался мне помолодевшим. Как будто она набралась сил от своей новоявленной внучки. Были заданы привычные вопросы: «Заночуете у меня? Да, конечно, в отеле будет удобнее. Надолго приехали? Уедете завтра? Так скоро? Понимаю, работа ждать не будет. Она крепко спит? Жан поначалу много плакал. Ты готовишься к съемкам нового фильма? Сценарий? Писать – это здорово. Ана – красивое имя, звучит как имя твоей мамы, но пишется иначе. Ана – простое имя, потому и красивое. Она будет приезжать ко мне на каникулы? Будете учить ее музыке? Играть на пианино?»
13
1957
Блэз нажимает на клавишу рояля. Фа-диез. Жан повторяет с закрытыми глазами. Он мгновенно воспроизводит любые ноты. На улице жарко, поэтому все ставни закрыты. Лето в разгаре. Маркиза с маркизой нет дома. Колетт помогает родителям – настала пора сенокоса, и все в поле. Жан еще слишком мал для такой работы, и Блэз, по просьбе Колетт, присматривает за младшим из Септамбров. Он тайно провел мальчика в дом прошлой весной. Никто, кроме прислуги и немцев во время оккупации, не проникал за стены владения Сенешалей. В дни охоты мужчины собираются в павильоне. Робену и Жоржетте ужасно не нравится дружба Блэза с Колетт, они бы с ума сошли от ярости и стыда, узнав, что их сын садится за рояль. Видит бог, ничто не портит нам жизнь больше собственной глупости!
Блэз обучает Жана сольфеджио. Он сыграл менуэт соль мажор Иоганна Себастьяна Баха – простой, для начинающих. Жан «записал» его у себя в голове, выслушав с закрытыми глазами, и теперь безошибочно воспроизводит отрывок.
Блэз никогда не слышал об абсолютном слухе. Читал где-то, что в 1770 году четырнадцатилетний Моцарт услышал в Ватикане Miserere [11] Грегорио Аллегри и позже мог воспроизвести это произведение для двух хоров на десять голосов.
Но это Моцарт, величайший гений всех времен! Для обладателей абсолютного слуха музыка – второй язык, и Блэзу кажется, что Жан владеет им в совершенстве. Может, это реинкарнация? Что, если в прошлой жизни он был музыкантом? «Да кто поверит в подобную чушь?!» – сказал бы его отец.
Все началось с радиоприемника, который Блэз подарил Жану и Колетт на Рождество 1955 года. Жан открыл для себя музыкальные пьесы и рассказал об этом Блэзу, напевая мелодии. Тот очень удивился, усадил Жана за инструмент (родители удачно отсутствовали), и тот воспроизвел услышанную накануне музыку. Ему никто никогда не давал уроков игры на фортепьяно. Блэз неотвязно думал о том, что делать с этим природным даром. Утаить или объявить о таланте Жана? Кому он может довериться, кроме матери? Но маркиза боится мужа. Что она скажет, узнав, что Жан играет на «Стейнвее» в шато?
14
24 октября 2010
– Через два месяца с хвостиком будет одиннадцать лет с начала 2000 года. Не заметила, как они прошли, – говорю я и залпом выпиваю второй бокал шампанского.
Мы с Льесом сидим вдвоем в «Маленьком баре», и я почему-то пью шампанское, ответив наобум на вопрос хозяина:
– Что тебе налить, Аньес?
Пока я думала, Льес сделал заказ:
– Мне, как всегда, воду с лимоном.
– А я выпью кофе. И… шампанского.
Хозяин заведения Венсан идет за бутылкой, сообщив, что в прошлый раз спускался за «пузыриками» в подвал, когда одна теплая компания праздновала серебряную свадьбу и заняла все столики.
– У тебя тоже радостное событие? – с улыбкой интересуется он.
– Отнюдь… Просто хочу опьянеть… чуть-чуть.
– Мне плевать на время, – заявляет Льес. – Для меня оно остановилось в раздевалке стадиона, в семь лет.
– О чем ты?
– Помнишь Шарпея?
– Нет, кто это?
– Босс. Ему нечего было делать в раздевалках, но он все время торчал в душе для мальчиков.
– …
– Он называл это медосмотром. Уводил одного из ребят и оставался с ним наедине.
– Кошмар какой! Этого гада арестовали?
– Нет. Дело замяли. Он был влиятельным лицом на заводе. Важной особой. Его защищали. А дети молчали. Только представь, как стыдно было мальчишкам… В конце концов он сбежал, как вор, и обосновался на юге Франции. А там наверняка продолжил.
– Нужно на него заявить.
– Он сдох, и пусть Господь никогда не помилует его черную душу. На мертвых не доносят. Их зарывают в землю.
– Нацистов разоблачали даже после их смерти, Льес. И судили.
– А на черта?
– Почему ты сказал, что для тебя время остановилось в семь лет? Что он тебе сделал?
– Давай сменим тему, ладно? Как ты праздновала в 2000-м?
– Прекрати, Льес! Почему ты молчал столько лет?
– А ты знаешь много пострадавших, которые осмелились заявить на обидчика? А у меня к тому же алжирские корни. Только представь, что обо всем узнали бы родители и мои сестры… Да меня в момент отослали бы на родину. Но жизнь продолжается – несмотря ни на что. Сама видишь, я продолжил. Ты тоже. Все мы. До чего же мне нравится твой последний фильм!
– Давнее дело…
– Ну и что, кино никогда не стареет. Если лента хорошая, она остается хорошей навечно. Говорю тебе, классная получилась картина.
– Почему ты не уехал?
– Здесь или в другом месте, какая разница? Работаю на полставки на заводе. У меня красивый дом. Не огромный, но замечательный.