Большая черная дыра - Amazerak

Тяжёлое небо мокрой серостью расплылось перед глазами. Из него вылетали белые мухи, кружились в нервном танце и оседали на лицо мелкими иголками. Георгий лежал и смотрел на грузные, молчаливые тучи. В замерзающей голове, где поначалу царила безмятежная пустота, мелькали обнадёживающие мысли: «Жив. Повезло. Снова повезло».

Постепенно сквозь ватную тишину стали пробиваться звуки. Неожиданные, непривычные, беспокойные. Кричали люди, ржали лошади, щёлкали сухие хлопки, похожие на выстрелы, а рядом кто-то вопил так безумно, словно его резали живьём, отчего внутри становилось больно и страшно.

Звуки нарастали, пока не заполнил всё вокруг, а глубокое безразличие сменялось недоумением, смешанным с холодящим душу ужасом, а разум потонул в суете необъяснимых, чужих мыслей и образов, обрушившихся на сознание апофеозом железной абсурдности.

Не сразу пришло в голову подняться и посмотреть, что творится вокруг. Тело поначалу как будто отсутствовало, словно его и не существовало вовсе, но постепенно и к нему вернулись ощущения, расползающиеся характерным покалыванием, похожим на то, какое бывает, когда отлежишь руку или ногу.

Тёмная фигура заслонила свет. Поле зрения загородила физиономия усатого мужика в старомодной папахе и шинели.

— Ты как, брат? Живой? — зубы незнакомца были жёлтыми и гнилыми.

— Я жив… жив, — Георгий едва шевелил губами.

— Ранило, поди? Куда ранило? Встать можешь?

«Ранило? В смысле, ранило?» Боль не чувствовалась. Георгий сделал попытку пошевелить рукой, и это удалось без труда. Но вот принять сидячее положение получилось не сразу. Помог усатый. Тело до сих пор покалывало, кровообращение восстанавливалось, как будто после онемения. Но когда Георгий всё-таки поднялся, он долго крутил головой по сторонам, не понимая, где очутился и что здесь происходит.

Ни трассы, ни разбитой машины поблизости не было. Среди сосен, раскинувших над землёй хвойные лапы, примостились грязно-серые палатки, плясали огоньки костров, бегали солдаты в старых шинелях и папахах — таких же, как и у усатого. Люди прятались, жались к соснам, кто-то стрелял в небо из винтовок с примкнутыми штыками.

А рядом — шагах в двадцати — разверзлась рваная яма, и по другую её сторону корчился солдат. Его шинель на животе расцвела алой жижей, а изо рта рвались звуки нестерпимой боли. Чуть дальше на боку лежал ещё один, словно спал посреди царящего вокруг хаоса. К раненому подбежали два бойца, поволокли, а тот продолжал вопить.

На Георгии была такая же шинель, как и у всех, на ногах — сапоги, на руках — вязаные перчатки. В снегу валялись папаха и винтовка Мосина. Он уставился отупевшим взглядом на головной убор, потом посмотрел на оружие, потом — на сидящего рядом желтозубого усача.

— Давай, брат, ползи под дерево! Чего глаза выпучил? Контузило?

Солдат выглядел удивительно настоящим, как обычный, живой человек. Не сон, не призрак, не галлюцинация. Окружающие звуки тоже не вызывали сомнения в своей реальности.

— Что случилось? — выдавил Георгий.

— Дык, ероплан германский бомбу сбросил, шельма! Вон сколько сгубил народу. Прячься, говорю, ползи давай.

— Еропал?

— Ну дык, пролетел прямо над биваком! Не помнишь? Контузило, что ли? Может, ранен куда?

— Всё нормально, — Георгий дрожащими пальцами схватил папаху, натянул до ушей и стал подниматься.

— А ты, брат, везучий. В рубашке родился! Как бомба бахнула, так тебя вверх тормашками подбросило. А гляди ж, ни царапины. Ружьё не забудь.

Усатый пихнул винтовку в руки Георгию, и тот опять уселся в снег. Ноги не слушались.

«Ероплан, бомбы, солдаты с ружьями. Откуда это всё?» — попытки осмыслить новую действительность давались с трудом. Георгий помнил, как на встречку вылетел придурок на белой Тойоте. Помнил, как сжалось всё внутри в предчувствии удара, а нога вдавила тормоз. Помнил грохот сминаемого и ломающегося железа. А дальше… дальше — серое небо, стрельба, люди в шинелях, бородатый мужик с гнилыми зубами…

Если бы поблизости не вопил раненый с разорванным животом, Георгий подумал бы, что здесь собрался клуб реконструкторов. Одежда, палатки, оружие — всё это напоминало век двадцатый, а никак не двадцать первый. Но какой год? Какой период? Вторая мировая? Но почему тогда самолёты называют аэропланами? Первая? Больше похоже… Рассуждения в подобном ключе казались безумием.

— Приятель, — сдавленно, с замиранием сердца проговорил Георгий, глядя в глаза усатому. — Скажи, какой сейчас год?

— У-у-у, точно контузило. Плохо дело. Давай помогу, — мужик схватил Георгий за рукав шинели и потянул на себя. — К фельдшеру надо.

— Так какой год?

— Тысяча девятьсот пятнадцатый, какой же ещё? Масленица скоро. Ты давай это… под дерево! А то ероплан, вона, летает, шельма.

— Тысяча девятьсот пятнадцатый… — Георгию, наконец, получилось удержаться на своих двоих, хоть и пошатывало. — Не надо к фельдшеру, — он развернулся и на негнущихся ногах побрёл прочь — куда угодно, лишь бы подальше от злосчастной воронки. В ушах звенело, перед глазами всё плыло, в голове суетились и ёрзали мысли обо всём на свете, а губы бормотали матерные ругательства, потому что цензурных слов для описания ситуации не находилось.

Так хотелось надеяться, что происходящее — лишь глупый сон, что привычная реальность скоро вернётся, что ничего страшного не случилось, кроме какого-нибудь сотрясения и прочей ерунды. Но все ощущения, все предметы вокруг — палатки, сосны, грубые, испуганные лица солдат — выглядели насколько живыми и материальными, что сомнения в иллюзорности нового бытия таяли с каждой секундой. Вон оно, посмертие. Кто бы мог подумать, что всё обернётся именно так?

Морозный ветер пощипывал щёки и гонял по лесу белые ошмётки. Ноги в солдатских сапогах нетвёрдо ступали по вытоптанному снегу, за деревьями притаились люди с винтовками, а в спину летели вопли раненного, мучения которого никто не мог усмирить.

Ещё один взрыв ухнул среди сосен. Неподалёку упала очередная бомба, принеся кому-то смерть и боль. И этот звук заставил Георгий опомниться, вернуться к реальности — новой реальности, в которой он продолжал жить. От вязкой прострации пробудило внезапное осознание того факта, что он единственный идёт по лагерю в полный рост. Остальные давно попрятались, притаились, залегли, кто где сумел, а он шагает наугад, словно ничего не случилось, словно нет ни вражеского аэроплана, ни бомб.

И тут уже совсем другие ощущения повылазили наружу. Вернулось чувство самосохранения, внутри всё сжалось, как перед столкновением с вылетевшие на встречную полосу машиной, как под миномётным огнём в тот злополучный день в горах Кавказа, как под слепыми пулями, свистящими наугад.

Георгий замер, озираясь вокруг, ища, куда