– Да, – отвечает он, кивнув. – К сожалению, только ее. Мать задохнулась во сне, а Ева оказалась в огненной ловушке у себя в комнате. Спряталась в шкафу, как это обычно делают дети, и тряслась, обняв любимую игрушку.
Я поворачиваюсь и смотрю в сторону столовой. Там играет музыка, и Ева кружит вокруг стола, пританцовывая. Трудно поверить в то, что все это происходило с ней. Она выглядит такой живой и счастливой.
– Ты никогда не рассказывал, – говорю я, перейдя на шепот.
– Да. Но многие не одобряли мое решение взять девочку себе. Оказалось, люди странные. Жестокие. Каждый второй спрашивал: зачем тебе это? Как я мог ответить, если сам не знал. Ты просто должен помочь потому, что у тебя есть такая возможность. Вот и все. – Батя разводит руками. – Я пришел домой, спросил моих пацанов. Им тогда было двенадцать и девять лет. Они поддержали. Освободили для нее одну комнату в нашей старой квартире, сами украсили ее.
– Хорошие у тебя парни.
– Да. Но в опеке мне сначала не хотели отдавать Еву. Одинокий мужчина, и все такое. Десятки проверок, характеристика с работы. Помогли сослуживцы и их рекомендации. Еще пришлось пройти Школу приемных родителей. Все непросто и небыстро. Но она, как увидела меня, сразу побежала навстречу, – он тяжело вздыхает, – в тот день я и привез ее домой.
– Все готово. Вы идете? – доносится до нас голос Евы.
– Да, уже идем! – отвечаю я, вытирая руки полотенцем.
Петрович смеряет меня долгим взглядом.
– Я вложил в нее все, что мог. Знаешь, как я люблю свою дочь? – шепотом спрашивает он.
– Я понимаю, к чему ты ведешь, – говорю решительно. – И помню наш разговор. Но прошло столько лет. Я изменился. Повзрослел. Выбросил всю дурь из головы. Клянусь.
– Ох, Данила… – Батя качает головой.
– И я люблю ее.
Эти слова будто высвобождают меня из невидимого плена. Становится страшно и легко одновременно.
– А она тебя? – спрашивает он, прищурившись.
Я оборачиваюсь и смотрю в проем двери, ведущей в столовую. Мне нечего ответить.
– Я бы очень хотел, чтобы это было так.
– Вы, конечно, оба взрослые люди, но… – Петрович не успевает договорить, потому что в дверях появляется Ева.
– Эй, Золушки, вы долго еще? – напевно произносит она.
– По-моему, ты ее избаловал, – усмехаюсь я.
– Иногда эта девчонка даже сама хозяйничает на кухне, – замечает Батя, качнув головой. – Может даже приготовить и накрыть на стол. Серьезно говорю. Только кухню потом приходится отмывать несколько дней. Все время думаю о том, что проще, наверное, купить новую.
– Вот и неправда! – обиженно дует губы Ева.
– Это я еще не рассказывал, как она однажды приготовила лазанью…
– Нашел, что вспомнить, – ее щеки покрываются румянцем. – Ну, чуть пересушила, с кем не бывает!
– А муравейник… – произносит Батя, положив ладонь на сердце.
– Хватит меня позорить, – отмахивается она и удаляется обратно в столовую, – все я умею!
– Пуговка, я же любя! – орет он ей вдогонку. И поворачивается ко мне: – Ну, вот. Видишь? С девчонками трудно. Тебе дал под зад, и ты помыл посуду, а у нее теперь полдня буду вымаливать прощение за то, что растрепал про чертову лазанью!
– Да, – соглашаюсь я, – она упрямая.
– Вся в меня, – с гордостью замечает Батя.
* * *
Но волнения были напрасными. Вечер прошел тепло и душевно. Мы покормили Огонька сеном и овсом, прогулялись с ним на площадке, я даже вспомнил былые времена и немного поездил верхом. Потом была баня, затем ужин и вечерние посиделки у камина. Мы играли в лото и домино. Петрович раздавал щелбаны за каждый проигрыш, и так как применение силы к дочери не в его правилах, все щелбаны доставались мне. Ночью, наверное, шишка на лбу надуется размером с рог единорога, но это того стоило. Видеть, как Ева хохочет, катается по полу от смеха и хлопает в ладоши, это лучшая компенсация боли.
Я не знаю, зачем не уехал. Не понимаю, почему принял неожиданное приглашение остаться в доме на ночь. И не представляю, что делать дальше. Но не покидает ощущение, что так надо. И так правильно. А еще я готов пойти на все что угодно, лишь бы доказать Бате, что я больше не тот безголовый проблемный пацан, которым был когда-то, и что мне можно доверять.
Однажды я его послушал и отступил. Так было правильнее для Евы. Сейчас я не готов отступать. И пусть она решит, как теперь будет правильнее для нее.
Мы расходимся по комнатам, и я, оказавшись в своей, замираю у окна. Ветер сдирает с берез снежные шапки, в воздухе кружатся мелкие снежинки, небо кажется темно-синим и бесконечным. И только на горизонте лес серой линией разрезает его на части.
У меня много мыслей. Сердце беспокойно колотится в груди. Я схожу с ума по Еве. Мы расстались несколько минут назад, а я уже скучаю. По ее самоуверенности, дерзости, силе. По ее нежности, слабости, мягкому сердцу. По ее запаху, хитрому взгляду и дерзким словечкам. Скучаю и уже не представляю жизни без нее.
Потому что только с ней я ощущаю себя счастливым и живым.
Только с ней меня не преследуют призраки умерших сослуживцев и тени прошлого. Только с ней я чувствую себя самим собой и моя жизнь обретает смысл.
Проходит еще, наверное, час, а я так и не придумываю, как поступить. Ева не столь легкомысленна, как хочет показаться. Она не из тех, кто способен провести время с мужчиной, а затем без сожаления выбросить из своей жизни и идти вперед, не оглядываясь. Если она и использует кого-то, то только для того, чтобы обозначить границы между нами или позлить меня, – в этом я совершенно уверен.
Будет ли правильно, если я приду к ней в комнату? И придет ли она ко мне, если я не явлюсь?
Я так и стою в полной темноте, прислушиваясь к звукам в доме, пока не решаюсь выйти из спальни, чтобы найти чего-нибудь выпить, чтобы охладиться. В доме тихо, но я замечаю тусклый свет в кухне. Мой пульс ускоряется.
– Тоже не спится? – тихо спрашивает Ева, когда я вхожу на кухню.
Она стоит возле стола с высоким стаканом, почти доверху наполненным молоком. В теплых шерстяных носках и пижамной футболке длиной до середины бедра, сквозь которую проступают твердые вишенки сосков. Ее волосы распущены, растекаются блестящим водопадом по плечам. Над верхней губой молочные усы.
Ожившая греховная фантазия из моих снов.
Я сглатываю.
– Ждал, что ты придешь, – произношу