Понимаю.
Он. Успел.
Не упустил.
Ломаюсь окончательно. Кусаю собственное предплечье, чтобы не издать лишний звук.
Он заботится обо мне.
Я уж не я.
Никто.
Мясо, дрожащее в его руках.
И скоро уже все.
СИМОН: ОТПУСТЫ
Не упустил. Но руку содрал.
Он второй раз. Тоже сухо. Мышцы таза сжимаются вокруг меня так, будто хотят вывернуть его и меня наружу.
Довбень.
Мне завтра людей вести.
После этого с винтами он вцепился мне в целую руку. Не отпускает.
Не буду врать. Я испугался за него. И это сбило мою собственную волну.
Я уже не держался.
Мне нельзя у него.
Никогда. Нельзя.
Он еще не готов. Теперь ему нужно время.
Знаю.
Третий будет мокрым.
Он всегда. После двух сухих: тело либо закрывается навсегда, либо уходит к концу. Я завтра могу сдохнуть.
Пусть доходит до конца.
Вывожу себя из него медленно.
Он хрипит, словно я вырвал ему кишки, но я уже хватаю его за грудь, и тяну назад, немного наклоненного. Вертикально не пройдет под рамой.
Не повторить подвиг с винтами.
Курва. Рука липнет кровью. Вытер о верету.
Ноги мне трясутся, что у пьяного. Падаю на задницу сам, спиной к стене. Подстелил этот кусок грубой ткани.
Развожу колени.
Тащу его за собой. Он рушится мне в грудь, потный. Без сил.
Он ниже меня на несколько пальцев. Но тяжелее.
Ягодицы его ложатся мне на пах, я еще тверд, но все. Не вхожу.
Держу. Он теплый. А я собрался. По всей его спине мой жар.
Леву руку ему под ребра, сжимаю так, что он чувствует каждый палец. Правой хватаю его за конец и сжимаю в кулаке. Пусть заканчивает.
Он уже синий от напряжения.
Начинается.
Он прогибается назад, хребет вдавливается мне в грудь. Живот натянул.
Сам себя добивает.
Пошли судороги.
Густо.
Трудно.
Мне на запястье. Себе на живот. На предплечье. Теплое. Рывками.
Три раза дергается, как от удара током.
Как прыжки по мне.
И я ломаюсь.
Уже нет смысла держаться. Его скольжение делает свое дело.
Оттого, что он уже все.
Накрывает. Ноги дергаются.
Колена выворачивает.
Одно короткое сотрясение. И тишина.
Сижу, тяжело дышу. Ноги мелко дрожат.
И его захлопал. Надо вытереть. Но верета уже мокрая. От него и от моей крови.
Отпускаю руки.
Валится на бок. Тихо визжит.
Теперь он не здесь.
Вспомнил: сигареты забыл.
А шарить по его карманам не буду.
Кончена верета.
Вытерся одеялом. Она здесь, на полу.
Рука в воду, в тазу.
Холодная.
Краснеет. Кровь моя.
ВЛАСТЬ: ВЫСШЕ НЕБА
Полы под щекой теплые.
Пыль и песок. На усах. На бороде. На груди по волосам. Во рту.
Лежу на мокром.
Дышу как после горячки.
На мгновение, кажется, я сам в комнате.
Поднимаю голову.
Шея ноет.
Глаза пекут. Вижу его.
Черные сапоги. Симон.
Зажег свечу. Взял на подоконнике.
Упражняет край рубашки.
Шатается немного.
Рука…
Разодрана вдоль тыльной стороны.
Кровь остановилась, но рваная линия темнеет, края красные.
Сполоснул ее в тазу. Вижу, вода немного мутная от крови.
Теперь высыхает сама.
Эта рука... Была на мне или во мне.
Не знаю.
Сунул ее в рукав.
Ему больно.
Видно после того, как лицо дернулось — одно мгновение, и все.
Снова камень.
Шинель он накидывает грубо, трясет плечами, чтобы расправилось.
Целой рукой поправляет воротник.
Волосы сырые, облились.
Молчит.
И я молчу.
Его спина.
А если это в последний раз?
А если выйдет и это навсегда?
Дурак пафосный.
Балерина с хуем.
Остается под шары.
Он возвращается.
— Не дай Бог тебе что-нибудь придумать. Ничего между нами нет.
Тихо.
Ровно.
Как будто подытожил заседание.
Поднимает свои ключи с пола.
Берет баночку, ту самую, прячет в карман, где темнеет пятно от крови.
Возвращается к двери.
Открывает.
Выходит.
Без взгляда назад.
Клатц.
Замок.
Я остаюсь на полу.
Пыль под скулой.
Дыхание рвано.
Меня до сих пор ведет.
Внутри. Всегда да.
Под костью внизу коротко дёргает.
Раз.
Пауза.
Еще раз.
Напоминание о "ничем нет".
Во дворе кричат "Стражу!".
Под хребтом трясет мелко, отрывисто.
Одно колотится в голове:
ничего не было – а чего крутит так, будто было все?
СИМОН: КАК НИКОГДА
Выхожу во двор.
Воздух сжимает легкие.
Свет фонаря бьет в лоб.
Сигарету имею. Кто-то сунул в коридоре.
С руки капает.
Сажусь на бревно у стены.
Оперся. Молчу.
Две минуты. Может, пять. Не считаю.
И здесь начинается.
Сначала колет.
Затем жжет.
Выть на луну.
Или.
Снять штаны и тереться задом о кору.
Блин.
Проклятые клещи. Проклятая пыль.
Я туда голым задом.
Слишком нежный.
Вот и имею.
Подпрыгиваю из бревна, как подстреленный.
Жжет под колени.
Постой. Так легче.
Смотрю в темноту.
В снег, на черное небо.
Тащусь в карман за сигаретой. Надо еще.
Лизу.
Не в тот карман.
Пальцы нащупывают что-нибудь мягкое, завернутое.
Газета.
Достаю.
Подхожу под фонарь.
Разворачиваю.
Много сливочного масла.
Немного теплый.
Размазался по газете.
Стою.
Снег в волосах.
Жопа горит огнем.
Рука изорвана.
и держу кусок масла.
Тот долбень сунул его мне в шинель.
Самое ценное.
Знал, что я из тюрьмы вышел — неделю бреду.
Хлеб. Рыхлый.
с маслом. Соленым.
Смеяться хочется.
И материться.
Сесть на снег.
А лучше – лечь.
Высалываю язык, проглатываю снег.
Ад в ногах падает.
Завтра сражение.
Завтра шаг, уже никто, сука, не отменит.
Я чист.
Я новый.
Я готов.
Виват, Боже.
Прости меня, грешного.
## #38. Никита
I. НИКОЛАЙ
Июль 1895 г.
Замок Барона Штейнгеля
Киев, ул. Бульварно-Кудрявская, 27
(Институт травматологии и ортопедии)
Запах пожилого Кудрявца. Сугробы липового цвета, раскаленные камни и перезрелые вишни.
Когда-то давно эти края назвали в честь облепивших гору кудрявых лип.
Сад при замке.
Розы.
Николай почувствовал.
Обонянием. Кожей. Памятью.
Не те, что на Бессарабке у торговок тоньше. Как в саду отца. Нежные. Росяные. Бархатные.
Барону. Ухоженные.
Николай мог часами ухаживать за цветами.
Уже привык.
Ему 23.
Всюду обращал на себя внимание. Мужчины обращались на его телосложение. Женщины… они видели в нем потенциального мужчину. Для себя. Для дочери. Как не в церковь, так хотя бы в постель. Николай не был против. Любил это дело.
Пользовался тем, что имел: два метра роста, синие глаза, офицерская осанка и лицо, которое художники просили "одолжить Мазепу". Николай смеялся. С него рисовали. Гетмана.
И несколько раз Черта.
Но сейчас было дело.
Замок барона Штейнгеля выглядел вырезанным из сказки. Неоготика.
Стрелчатые окна.
Черепические шпили.
Флюгеры с котами.
Бордовый флаг с золотой герб.
Под сводами арок брусчатка зеркалом.
Розы повсюду.
Фонтан распилил их запах.
Николай знал каждый сорт: барон явно заказывал во Франции.
Кареты.
Лампы.
Прислуга.
Николай – помощник адвоката, активный член кружков. Его пригласили.
Вошел.
Мраморный холод под ногами.
Ворс ковров.
Синеглазые святые с витражами.
Снова розы. Но уже мертвые.
Один букет наклонился.
Николай стал.
Выровнял стебель.
Перевязал атласную ленту.
Багровые четки на руке мигнули. Ониксовый крест блеснул и погас.
Потом поднял голову.
Все уже были:
Ольга Петровна Косач (aka Елена Пчилка) — лихая, резкая, в модной вышиванке, косы бубликом;
Евгений Харлампиевич Чикаленко, 32 года. Ногти полированные, вложенные усы. Прямо из Одессы. Скоро будет жить рядом в новом имении. Красный от жары.
Шеметы (братья) – бодрые, шумные.
Плюс киевская интеллигенция, смешанная с мелкими честолюбцами, филологами, социалистами, этнографическими романтиками.
Николай встал к стене.
Оценивал: кто кому кланяется, кто избегает чьей точки зрения, кто боится, а кто здесь ради показухи.
Взгляд по витражам, по розам...
Все мелочное.
Неправильно живут.
Теперь.
Что-то.
Будет.
Очень скоро.
******
Барон тоже был.
Ходил по залу. Владелец охотничьих собак.
Украинский совсем не знал.
Время от времени останавливался и вежливо просил:
— Пожалуйста, переведите.
(нем. переведите, пожалуйста)
Пчелка раздражалась.
Чикаленко вздыхал: надоел.
Николай курил и смотрел.
Дымом хотел перебить сладкую вонь роз. Но и это не могло скрыть лицемерие вокруг.
Евгений Харлампиевич председательствует.
Занимает центр.
Зевает артистически, с открытым ртом, чтобы все видели. Достают серебряные часы на цепочке.
Улыбается:
— Господа, скорее, дела на Паньковской…
По залу смешок.
Все знают его "дела"
На Паньковской – бордель.
Чикаленко разводит руками.
– Сбросимся на подарок. Графу Толстому. До сентября успеем.
Что-то крымское… как ветерана