На верхней площадке лестницы, опираясь на перила, стоял Андрей Иванович Громов. Рядом с ним, чуть отступив в тень, но все равно приковывая к себе взгляды, стоял Виктор.
Старик выглядел внушительно. Он обвел зал взглядом, и Шая отметила, как под этим взглядом выпрямляются спины даже самых родовитых гостей.
— Уважаемые дамы и господа! — его голос, глубокий и властный, заполнил пространство холла. — Сегодня торжественный день для нашей семьи. День, которого я ждал, признаться, с трепетом и надеждой. Потому что сегодня, спустя много лет, в этом доме снова собрались все Громовы.
Он сделал паузу, давая словам осесть в сознании присутствующих.
— Несмотря на разногласия, на недопонимание, на прочие кривотолки и сплетни, которыми полнится свет, мы снова здесь. Вместе. Мой сын, Виктор Громов, и моя дочь, Настасья Романовская-Громова.
Шая увидела движение. Люди расступались, пропуская вперед молодую женщину в темно-синем платье. Рядом с ней стоял крупный мужчина, возвышающийся над ней на две головы, как скала.
Настасья. Шая присмотрелась. Да, сходство с Виктором было: тот же разрез глаз, та же форма переносицы, упрямая линия подбородка. Но в остальном они были разными. В Викторе чувствовалась скрытая тьма и сталь, а в ней — какая-то хрупкая, но несгибаемая гордость.
— Именно поэтому я пригласил вас сегодня всех в наш дом, — продолжал Андрей Иванович. Его голос стал тише, но от этого звучал еще более весомо. — В первую очередь я хотел бы…
Он замялся. На секунду повисла напряженная тишина. Было видно, как тяжело даются эти слова гордому старику. Он откашлялся, словно проталкивая ком в горле.
— Хотел бы принести свои извинения. Публично. Настасья, я был не прав все эти годы. Я был слеп и жесток. Надеюсь, ты найдешь в своем сердце силы простить меня.
В зале воцарилась такая тишина, что, казалось, было слышно, как бьются сердца. Даже на кухне, откуда до этого доносился звон посуды, перестали стучать ножи. Официанты замерли с подносами. Гости затаили дыхание. Громов-старший извиняется перед дочерью, да еще и при всех? Это было неслыханно.
Настасья подняла голову. Ее глаза блестели, но голос прозвучал твердо и чисто, разрезая тишину:
— Я прощаю тебя, отец.
Андрей Иванович прикрыл глаза на мгновение, и его плечи чуть поднялись, словно с них свалился огромный груз.
— Спасибо, — выдохнул он, кивнув ей.
Затем он снова выпрямился, возвращая себе маску хозяина жизни.
— И, во-вторых, — его тон снова стал деловым и чуть ироничным. — Многим из вас известно про инцидент двенадцатилетней давности. Кто-то был еще из вас ребенком, молодые мужи, кто-то был моложе и без седин, а многим утром не простреливало поясницу. Да, мои дорогие графья и бароны?
По залу прокатилась волна сдержанных смешков. Старая гвардия оценила шутку.
— С тех пор много воды утекло, — продолжил Громов. — Мир изменился, и мы изменились вместе с ним. Я хочу признаться, что тот мой поступок — решение отослать сына — был… некорректным. Поспешным. Эмоциональным. И я хочу сказать вам всем: всегда нужно опускать эмоции и думать своей головой. Холодной головой.
Он повернулся к Виктору и положил руку ему на плечо.
— Как это сделал мой сын. Виктор Громов. Если бы не он, его выдержка, его ум и профессиональные навыки, — Андрей Иванович усмехнулся, явно намекая на что-то, известное только им двоим, — то, скорее всего, сегодня здесь мы бы с вами не увиделись. И я бы не вещал с этой лестницы, а лежал бы где-нибудь в фамильном склепе.
Зал ахнул. Шепотки вспыхнули с новой силой. «Спас отца?», «От чего?», «Неужели болезнь была серьезной?».
— Поэтому, дорогие гости, — голос Андрея Ивановича перекрыл шум, звеня торжеством и гордостью. — Я с огромной радостью и честью представляю вам своего сына. Свою опору. Своего наследника, Виктор Андреевич Громов!
* * *
Ну вот. Началось то, чего я не любил больше всего и чего всячески старался избегать. Публичные выступления.
Нет, я их не боялся. Колени не дрожали, во рту не пересыхало, и панических атак не наблюдалось. Просто я не видел в них смысла. Стоять перед толпой людей, которым на тебя по большому счету наплевать, и толкать пафосные речи — занятие сомнительное. Но деваться было некуда. Роль обязывала.
Я подошел к перилам и посмотрел вниз, на море голов, дорогих причесок и лысин, отражающих свет люстр. Сердце чуть ускорило ритм, но это было скорее от адреналина, чем от волнения.
— Дамы и господа, — произнес я, и мой голос, спокойный и уверенный, разнесся по залу. — Я рад приветствовать вас всех в имении рода Громовых.
Я сделал паузу, обводя взглядом толпу. Мои глаза выхватили в этой пестрой массе знакомую рыжую бороду. Лешка Добронравов стоял у колонны с бокалом в руке и, заметив мой взгляд, едва заметно подмигнул.
— Как старых друзей, — продолжил я, чуть кивнув ему. — Так и старых партнеров, коллег и просто хороших знакомых. И, естественно, рад новым лицам и новым знакомствам.
Я не готовил речь. Слова шли сами, простые и, надеюсь, не слишком скучные.
— Надеюсь, что вам по вкусу наш прием, шампанское достаточно холодное, а устрицы приготовлены по высшему разряду.
Пара человек улыбнулась.
— Все отлично, молодой граф! — подал голос Шувалов. По залу прошлись смешки.
— И, прекрасно понимая, что вы пришли сюда не слушать мои монологи, а отдыхать, общаться и наслаждаться вечером, не смею вас больше задерживать. Оркестр, музыку!
Я махнул рукой дирижеру. Тот, словно ждал этой команды, взмахнул палочкой, и зал наполнился звуками бодрой, энергичной мелодии — не вальс, но и не марш, что-то такое, что позволяло и поговорить, и при желании подвигаться. Внимание публики тут же переключилось на музыку и бокалы.
Я отошел от перил, выдыхая.
— Скромная речь, — заметил отец, подходя ко мне. В его голосе слышалась смесь одобрения и легкой иронии. — Я ожидал чего-то более масштабного. Про планы на будущее, про возрождение величия…
— В прозекторской, знаешь ли, не самые лучшие слушатели, — отшутился я, поправляя манжету. — Не на ком было практиковаться в ораторском искусстве. Они обычно молчат и не хлопают.
Отец хмыкнул, оценив черный юмор.
— Пойду проветрю голову на балкон, — сказал я, чувствуя, что мне нужна пауза.
Я развернулся на каблуках, собираясь уйти.
— Только не сбегай с праздника с Алексеем, как это было в шестнадцать лет, — бросил мне в спину отец. — Знаю я вас. Спрячетесь в той старой кибитке у реки и будете глушить портвейн. Так вот, от кибитки там ни черта не осталось,