— Которая будет столь же греховна, что и помыслить нельзя…
— Зато спасёт вам жизнь, а церкви — существование. Если не совершите глупостей, то она протянет ещё сотню лет, не меньше. Читайте!
Он сунул в руки патриарху отпечатанный лист. Специально просил Евдокию намолотить его на машинке со старым шрифтом и в древней орфографии, по-современному служитель церкви мог не разобраться.
— Да вы тати лихие… Гореть вам в геенне огненной! — он дочитал, наконец, оферту.
— Ничего подобного. Бог сказал делиться. Или мы заберём всё. Яков, приготовь две пары наручников. Господа святые отцы что-то несговорчивые сегодня. Прав товарищ Карл Маркс, по-хорошему с вами не договориться.
Гойхман успел защёлкнуть только одни — на спутнике Тихона. Главный решил принести себя в жертву обстоятельствам. Помимо клятвы делать в течение года щедрые пожертвования в казну, он согласился предать анафеме Николая II, Колчака и всё белое движение, признав ВЦИК и СНК богоугодными установлениями, всякое противление их воле — тяжким грехом.
Ева снабдила дорогого гостя письменными принадлежностями, за печатью гонец поехал позже. Послание патриарха разошлось на следующий же день, распространилось по епархиям, перепечатывалось газетами. Ещё через пару дней поступил первый денежный взнос от духовенства… но его всё равно не хватило.
Яков, бывший в курсе финансовых перипетий, несмело сообщил, оставшись под вечер как-то с председателем наедине в его кремлёвской резиденции:
— Наши могли бы дать взаймы. Под большие проценты, но с выплатой потом — с основным долгом.
— Поверят векселю Госбанка? — сам Седов точно бы не поверил казённому учреждению в столь сложное время. Ясно же, что под «нашими» товарищ Гойхман предполагает евреев. Рискнуть головой среди них находятся отвязанные, а вот рискнуть капиталом — ой вей, ни за что.
— Под залог Ленских приисков. Дают 20 миллионов золотом. С отдачей 40 миллионов золотом через 5 лет.
— Какие подонки!
— Оценивают риск невозврата, Леонид Дмитриевич. Но через пять лет…
— Хорошо. Не надо лишних слов. Это — кто?
— Ванштейны.
— Зови!
Яша замялся.
— Опасливые они. Нет, не что арестуете. Но гешефт с вами, когда держава в долгах, почти банкрут, в их кругах невозможен. Не поймут их свои, обзовут шлимазлами. Да не переживайте! Возьмём грузовик охраны, мы с Антоном — с оружием.
— И куда же ехать?
— Недалече. За Рогожскую заставу вёрст пять. Да не сумлевайтесь, Леонид Дмитриевич. Ну, две машины солдат охраны.
— С двумя машинами солдат я заберу у них всё, без залога и навсегда, однозначно. Шутка. Я — председатель правительства, а не тать в ночи, чтоб обо мне ни думал патриарх. Едем!
— Завтра просили…
— Они ещё и условия ставят?
— Так вечереет уже, Леонид Дмитриевич.
— Плевать. Ради государственного дела я готов ехать даже в ночь. Благо — недалеко.
Яшка умчался телефонировать, чтоб ждали дорогих гостей, потом отправились. Правительственный «Роллс-Ройс» покатил впереди, сопровождаемый автобусом с двумя десятками солдат Кремлёвского гарнизона. Седов ёрзал в нетерпении на заднем сиденье лимузина, Ева молчала рядом, странно напряжённая. Яков расположился впереди, слева от водителя, британское авто было праворульным.
Миновали Рогожскую заставу, когда начало темнеть. Антон, севши за руль, тщательно объезжал ямы и колдобины, оттого продвигались небыстро. Седов обратил внимание, что автобус отстал, его фары больше не освещали заднее стёклышко в кожаной обивке поднятого верха. Велел:
— Наша охрана не поспевает. Антон! Притормози, а то олухи без нас заблудятся.
Тот послушно нажал на тормоз и отпустил рукоятку передач, машина замерла, после чего Яков без церемоний приставил ствол и выстрелил из «нагана» ему в голову. Затем направил револьвер на опешившего Седова. «Наган» был едва видим в полумраке, но не оставалось сомнений: выпустит пулю, если что, не размениваясь на сантименты.
— Евдокия, забери у Бронштейна «браунинг». В кобуре под пиджаком, — она повиновалась, и Яков продолжил, не только отбросив одесско-шутливый тон, но даже голос изменился: — Позвольте отрекомендоваться. Гордис Павел Аркадьевич, из корпуса жандармов, внедрён к левым в 1916 году. Евдокия Фёдоровна направлена к эсерам в январе 1917 года, кстати, замужем никогда не была, её родители убиты боевиками-бомбистами, желала мстить… и отомстила, помогая вам уничтожить их партию. А также большевиков и меньшевиков, у вас, Лев Давидович, это получилось лучше, чем у жандармов и охранного отделения вместе взятых.
— Ты — жандарм-еврей?
— Грек, с вашего позволения. Давно нет жандармерии, мы с Евдокией ждали, когда появился кто-то, готовый вернуть Россию на истинный путь. Сошлись с бывшими кадетами, но зря. Теперь подняли голову Романовы и Колчак, которых вы прокляли, насильно заставив Тихона подписать анафему. К счастью, мы с Евдокией свидетели, расскажем, что бумага подписывалась под звон наручников и размахивание револьвером, народ узнает правду.
— Так стреляй, гнида! Подонок! Лживая тварь! — взорвался Седов. — Чего тянешь козла за яйца⁈
— Как же ты с ним жила, Евдокия? — покачал головой еврей-грек. — Я и то едва терплю.
— Так последние месяцы чаще с тобой жила, чем с ним.
— Не буду скрывать — именно так. Бронштейн, не бойся. Убивать тебя не собираюсь. Мои товарищи пропустили «ройс» и бросили под машину с твоими недотёпами проволоку с шипами, те латают колёса в версте или двух сзади. Сейчас ты подпишешь кое-какие бумаги, и мы с Евдокией уедем. Иди обратно, управляй своим, как его… Совнаркомом. Если получится.
Столько месяцев прошло после откровений Кокошкина-Какашкина! Седов пытался вычислить крысу в ближайшем окружении — кто служит врагам. Надо же, крыс завелось сразу две, и ближе не придумаешь!
Его неуютные мысли были прерваны самым резким образом. Бахнуло вторично. Вспышка выстрела ослепила. Ева приподнялась и влепила контрольный в голову экс-жандарма, потом повернула «браунинг», изъятый у Седова, в его сторону.
— Заканчиваем. Вытащи тела обоих с передних сидений, и я уезжаю. Ты останешься. С автомотором управлюсь. Тем паче мотор не глушён.
Седов нервно сглотнул.
— Ладно… Объясниться не желаешь?
— А что не ясно? Как мужчина ты мне не интересен, сошлась с тобой, получив приказ на Путиловском заводе сразу после митинга. Гордис с ходу тебя оценил.
— Вот кому я обязан…
— Как личность ты — абсолютное зло, — продолжила женщина. — Я тебя презираю. Ты — лживый и беспринципный негодяй, готовый рассыпаться перед разными людьми взаимоисключающими обещаниями, не сдерживая ни одного. Человеческая жизнь для тебя — лишь бухгалтерская цифра. Но именно это зло и нужно России сейчас, оно для неё наименьшее. Когда Павел Аркадьевич застрелил Антона, а мы ни о чём таком не договаривались, я поняла наверняка: он, заполучив ему нужное, прикончит и тебя. Вот взяла грех на душу, отмолю, бог простит… Или не простит.
Даже не думая благодарить спасительницу, Седов выполнил её повеление, вытащив трупы из машины, потом некоторое время смотрел вслед удаляющемуся «ройсу».
Наконец, собрал револьверы с двух тел и побрёл в вечернем сумраке в сторону Москвы.
Как же так вышло, где и в чём промахнулся? У него имеются партия, правительство, армия, ВЧК, деньги церкви, целый Кремль в распоряжении, бабы, какую ни возьми, смотрят восхищённо и призывно… Но сейчас он один, совсем один. И не потому, что шагает без чьей-либо компании по ночной дороге. Его оставили двое ближайших, доверенных сподвижников, любовница давно изменила… Подонки! Антон погиб…
Поскользнулся, намочил ноги в луже. И вдруг накатила неожиданная злая весёлость. Чуть не погиб? Плевать! Его точно бережёт некая высшая сила.
Седову захотелось кричать на всё Подмосковье: подумаешь, что остался один против всего мира. Неравные условия? Так посочувствуйте… миру! Пусть он трепещет. У мира нет шансов против Седова. Однозначно.