И вдруг — толчок! С трудом открываю глаза, силюсь разбудить скованное дремотой тело. Что это? Я — на земле, я свалилась с саней, скатилась по их длинному, тянущемуся сзади почти до земли, настилу и не то сижу, не то лежу, окоченевшая, на снегу. А лошаденка уже далеко от меня спокойно трусит по разъезженной дороге, тащит вперед сани-розвальни и сидящего на них китайца.
Пока я сообразила, что произошло, пока поняла, что остаюсь совсем одна в еще полутемном, густо населенном волками лесу, что китаец и не думает оборачиваться, искать сидевшую за его спиной пропажу, пока я все это осознала, сани отъехали от меня уж никак не меньше, чем на полкилометра. Кричу, сколько хватает сил — китаец не слышит в своей, надвинутой на самые уши, чудернацкой шапке.
Что же делать? Нет, если не погибла в тюрьме, не хочу погибать здесь. Вот уж была бы трагикомедия. Но эту ситуацию, видать, поняла и моя, все же не лишенная юмора, судьба. Китаец оглянулся, вскинулся, завертел головой туда-сюда и наконец увидел меня далеко позади, пытающуюся, но не находящую в себе сил встать на ноги. Развернул лошаденку, вернулся за мной, усадил в сани, бормоча что-то непонятное, снял со своих плеч накинутую поверх одежды рогожу и набросил на меня. Я молчала, вероятно, не было сил говорить, а может, боялась разреветься.
Наконец добрались до Сухобузима.
Разыскала с помощью прохожих районное отделение НКВД. Сняв в комнате секретаря пальто и платок, вхожу в кабинет начальника отдела Лалова. За столом сидит крупный сухопарый человек. Грубые черты лица, неприятные свинцовые глаза.
Кивнув на стул, велит мне сесть, долго, молча, с удивлением и брезгливой насмешкой рассматривает мой нелепый наряд — испещренное красными латками синее платье, огромные галоши на ногах. Потом встает, запирает дверь на ключ, закрывает наглухо оконные ставни, вынимает из правого ящика стола револьвер и кладет на стол справа от себя.
Закончив этим свою психическую атаку, обращается ко мне:
«Считаете ли вы себя советским человеком?»
«Конечно»,— не задумываясь, отвечаю я.
«Тогда докажите это».
«По-моему я только и делаю, что доказываю это своей добросовестной работой»,— говорю я по возможности спокойно, хоть чувствую, как растет во мне смутное волнение.
«Работа — это совсем другое. Вы работаете, чтобы выжить. А мы хотим от нас проявления патриотических чувств и соответственных действий».
«Не понимаю, о каких действиях вы говорите»,— спрашиваю неуверенно, хоть уже почти поняла, к чему он клонит.
«Вы общаетесь с людьми, высланными за антисоветскую деятельность, наверняка ведете с ними откровенные беседы. Так вот, если вы действительно советский человек, договоримся с вами: вы будете являться ко мне — дни и часы этих встреч сейчас уточним — и сообщать, кто из ваших знакомых высказывался в беседах с вами враждебно по отношению к нашему правительству. Иначе говоря, кто из них, уже неся за это наказание, продолжает и здесь, в местах своей ссылки, вести антисоветскую пропаганду. За эту помощь нам постараемся и мы помочь вам. Посмотрите, на кого вы похожи, как одеты! А ведь вы — молодая женщина...»
Я слушала эту деловую тираду, и все во мне билось, кипело. Мне казалось, что я задыхаюсь, что не смогу произнести ни слова, тем не менее, ответила Лалову, по-прежнему спокойно: «Когда-то Иуда предал Христа и получил за это предательство тридцать сребреников. Иуда для всего человечества на протяжении вот уже почти двух тысяч лет — неизменный символ зла. И это несмотря на то, что по преданию он не выдержал тяжести содеянного зла, повесился. А вы хотите, чтобы я спокойно предавала вам оболганных кем-то, обездоленных людей. Чтобы слова досады, обиды, невольно сорвавшиеся с их уст во время наших дружеских бесед, я тут же передала вам и тем помогла составить на этих бедняг новый материал, могущий еще горше обездолить их — а ведь почти все они старше меня, им труднее переносить свою беду,— и за это вы будете улучшать май незавидный быт... Так лучше берите свой револьвер и стреляйте в меня. Я не боюсь вас и никогда не соглашусь на ваше предложение».
И правда: мне было страшновато, когда я ехала к нему, а особенно когда наблюдала за его подготовкой к разговору со мной. Но сейчас, когда, казалось бы, следует бояться еще больше — страх ушел. Так бывало со мной и в тюрьме, на допросах. Вдруг просыпается в мозгу, в сердце какая-то даже не обида, не злость, а ярость, почти бешенство, и полностью убивает страх.
Лалов возмущался, кричал что-то угрожающее, обидное, но я ничего не отвечала, будто даже отключилась от окружающего, от его грубых слов.
В конце концов он отпустил меня. «Идите! — бросил, злобно и презрительно глядя на меня.— Вскоре я снова вызову вас. Надеюсь, что вы образумитесь».
Взял расписку о неразглашении всего, о чем мы с ним говорили, и отпустил.
Китаец ждал меня, как обычно, у своего друга, тоже китайца-огородника. Вернулась я в «Красные горки» и, разумеется, не медля ни минуты, рассказала обо всем пережитом за день Марусе. Она разделила мою боль, мое негодование, сказала что-то теплое, дружеское и этим, конечно, помогла мне справиться с волнением. А потом добавила:
«В ответ на вашу откровенность я отвечу вам тем же. Месяца два назад этот самый Лалов вызывал меня к себе. Я добиралась до Сухобузима пешком (а это 30 километров), только на обратном пути подвезли наши колхозники. Вы в это время работали в конторе и не знали о моем путешествии, а я, дав Лалову подписку о неразглашении, побоялась рассказать даже вам о разговоре с ним».
А разговор заключался в том, что Лалов спрашивал Марусю, кем она мне приходится, почему переехала ко мне на жительство и были ли мы знакомы раньше. Маруся ответила на его вопросы чистой правдой, и на этом их беседа закончилась. Роль сексота он ей не предложил — видно, она, нигде не работающая, не внушала ему доверия в части помощи в таком солидном деле.
Больше Лалов не вызывал меня к себе, вероятно, понял, что и я не подходящая для этого дела кандидатура.
И Марусю не трогал.
Я работаю с раннего утра (в летнюю пору —