Леня ничего не отвечает.
Платить за комнату триста рублей для меня непосильно дорого, особенно теперь, когда расходы мои резко и приятно увеличились — на Леню. И тут Сергей Александрович предлагает, пока не найдется для меня постоянная квартира, пожить в его кабинете. Я мигом перебралась в Дом Советов — это очень близко от моей старой квартиры.
Приезжает ко мне Леня во второй раз, в весенние каникулы, и мы с ним живем уже здесь, в кабинете Сергея Александровича. Спим на диване, готовим пищу на электроплитке. Плохо только то, что к девяти утра должны полностью освобождать кабинет, но с семи вечера можем снова занимать его до утра. Постель прячем в диван.
Много беседуем. Однажды, когда речь заходит о его давних болезнях, Леня начинает горячиться: «Я же говорил ей, что, когда раньше, давно, сильно болел, со мной сидела не она, а другая мама. И руку держала у меня на лбу. А она мне: «Нет, это была я, ты забыл». Не забыл я, не забыл! Сразу не вспомнил, когда увидел тебя (незаметно Леня уже перешел со мной на «ты»), а теперь вспомнил».
Вот так шло наше сближение. Но бывало, что в эту ни с чем не сравнимую радость сближения с единственным сыном врывалось и горькое ощущение своей вины перед ним. Вот хотя бы такой случай: в один из вечеров, когда у меня по расписанию поздние занятия в музыкальной школе, я оставляю Леню в кабинете, укладываю спать и иду на занятия, сказав, что часа через два приду. Сижу в школе за роялем, занимаюсь с ученицей, а еще одна ждет своей очереди, как вдруг открывается дверь класса и входит мой Ленечка. В зимнем пальтишке — на дворе еще холодно,— надетом прямо поверх белого нижнего белья — кальсоны так и торчат из-под короткого пальто, ботинки на босу ногу, не зашнурованы, тесемки болтаются. Шапка-ушанка не завязана. Ужас! Стоит и молчит и виновато, чуть грустно, но и с легким налетом юмора, улыбается. Страшно ему стало одному, вот и пришел, прибежал среди ночи. Сердце мое сдавливает такая лютая боль, что хочется завыть, заплакать, закричать. Что я делаю с ребенком?! Вот когда я почувствовала себя виноватой перед своим Ленечкой. Бросаюсь к нему, поправляю одежду, зашнуровываю ботинки, прошу извинения у своих славных учениц, очень сочувственно отнесшихся к происшедшему, и без промедления увожу Леню домой.
Но он нисколько не сердится на меня за свои вечерние переживания, на другой день и не вспоминает о них, чем несказанно радует меня. Дорогой мой мальчик!
Я понимаю: Леня уже полностью верит тому, что я — его мать. За время его пребывания во Владимире — и первого, и второго — я много рассказывала ему о том, как мы с ним любили друг друга и как трудно было расстаться даже на несколько часов. Леня выслушивает все мои рассказы с напряженным интересом. Нравится ему, когда я вспоминаю разные истории о нем, совсем маленьком, часто смеется, когда эти истории бывают смешными.
Кончились и весенние каникулы. Отвезла я Леню в Москву. Расстались мы, кажется, уже совсем друзьями. Начинаю понимать, что скоро-скоро он согласился бы уйти ко мне от своих родичей насовсем, если бы только было куда забрать его...
Позднее, через много лет, я поняла, как непросто дался Лене этот внутренний переход от той семьи, как некрепки были его чувства,— ни к ним, ни впоследствии ко мне; как расшатали его способность по-настоящему привязываться, глубоко и крепко любить эти колебания, эти переходы, растерянность — кто же настоящие родные? Да, если и любил Леня кого-нибудь в жизни всем без остатка сердцем, то только меня в первые годы своей жизни, до нашей насильственной разлуки. Как он пережил эту разлуку?
К весне пришла ко мне наконец большая радость: Сергей Александрович выхлопотал для меня в общежитии театра отдельную комнату. Дом этот находится рядом с драмтеатром. Комнатка очень небольшая и почти пустая, но чистая, отремонтированная. Тахта, столик, два стула, и все. Платья свои я повесила, прицепив самодельные плечики на вбитый в стену гвоздь.
Вот туда и приехал ко мне, перейдя в третий класс, Ленечка на все лето. Я устроила его в пионерлагерь во Владимире, а до и после лагеря живем вместе, уже по-барски — утром не надо спешить освобождать комнату к определенному часу.
Владимир в то время был еще очень небольшим городом — центр его можно обойти по кругу, верно, за полчаса. Но какой славный, живописный город! Овеянный благородством русской старины — великолепными в своей красоте зданиями соборов, древнего Кремля.
В начале лета к нам на гастроли приехал драматический театр из города Хмельницкого, с Украины. Мы идем с Леней на открытие гастролей. «Маруся Богуславка». Хорошо, много крепких актеров, но больше всех нам понравился хан Гирей — заслуженный артист Колчинский. Яркий, выразительный
и в жестах, и в интонациях, гибкий, как кошка, с горящими то страстью, то гневом глазами...
После этого спектакля, когда я предлагала Лене пойти в театр, он тут же спрашивал: «А Колчинский будет играть?»
Познакомилась я с Колчинским. Пришел он к начальнику отдела искусств, и я как раз была в кабинете. Потом встретились на улице, поговорили...
Леня, пока не уехал в лагерь, ходил за мной по пятам. Часто сидел в Доме творчества, в музшколе, и все развлекали его, как могли. И на базар ходили вместе, и, конечно, в столовую, и мою продуктовую карточку — литер Б — вместе отоваривали. Леня со всеми перезнакомился, вошел во вкус моей владимирской жизни.
Как-то, когда мы жили уже в театре, Колчинский зашел к нам домой, поговорил со мной, с Леней. Леня — в восторге.
Но совсем по-другому все повернулось, когда он приехал домой из пионерлагеря. Я встречаю его радостно, торжественно. Достала конфет-подушечек, какого-то печенья, еще что-то приготовила. Леня входит в комнату и сразу же впивается взглядом в мое новое светлое платье, висящее на стене. Потом; глухо, неласково бормочет: «Это платье тебе Колчинский подарил. Я знаю, ты в него влюбилась, он твой жених, вы скоро поженитесь».
Я кидаюсь к Лене, обнимаю, уверяю, что никакой не жених мне Колчинский, у него есть жена и маленький сынок.
«К тому же,— говорю,— никто, кроме твоего отца, никогда не дарил мне платьев или чего-нибудь такого. А это платье я купила