И еще была конюшня.
Кони нужны и пехотному полку – обозные, служебные кони. Часть их уже куда-то забрали, но десяток коней еще оставался. Толька очень любил ходить на конюшню. Это было длинное здание с маленькими полукруглыми окнами, расположенными очень высоко; здесь всегда стояли уютные сумерки. И пахло здесь сеном, конским потом и навозом – этот запах действовал успокаивающе.
И в самих конях было что-то надежное и спокойное. Они жили своей прочной, раз навсегда установленной жизнью, они не боялись перемен, не думали о своем будущем. В том, как мирно и неторопливо жуют они сено, в том, как спокойно и дружелюбно глядят на Тольку, когда он подходит к ним, чувствовалась их сила и добрая уверенность в своей необходимости.
В углу конюшни стоял любимый Толькин конь Яська. Когда-то у него было другое, длинное и звучное имя, но имя это все забыли. Этот конь уже никуда не годился. У него была ранена правая передняя нога. Еще в самом начале Гражданской войны он спас командира полка. Как-то так вышло, что конь прикрыл его от пули, и коня ранило, а командира – нет. С тех пор Яську держали при обозе. Его ничем не нагружали, он, прихрамывая, всюду шел за полком сам по себе, как человек. Того командира потом все-таки убило, но Яську все равно держали при части. Это был очень спокойный и умный конь.
Толька входил в конюшню, здоровался со старшим дежурным Быреем и давал Яське кусок хлеба с желтым сахарным песком. Конь мягко брал хлеб с ладони и жевал его, благодарно покачивая головой. Бырей всю жизнь был при конях и толковал о них, как о людях. С людьми же водился мало и разговаривать с ними не любил. Но к Тольке он относился хорошо и задавал ему разные вопросы.
– Что нового в полку слышно? – спрашивал он Тольку.
– В полку ничего хорошего, – степенно отвечал Толька. – Музыкантов вчера отчислили. Уже уехали. А комиссара Сеппа в округ опять вызывают.
– А тебе, значится, в приют скоро?
– Теперь приютов нет, – разъяснял Толька. – Теперь детские дома. Меня в детский дом.
– Это что в лоб, что по лбу. Все равно станешь приютской крысой, если пойдешь. Там тебя заморят – своих косточек не найдешь. Тебе в цыгане надо тикать. С цыганами не пропадешь.
– Я, может, в беспризорные пойду. Я еще подумаю.
– В беспризорные тоже не худо. Беспризорник – сам себе командир. Но лучше в цыгане, потому – они народ добрый. И кони у них. Тут за Мшанкой табор стоит. Табор небольшой, народу мало, а коней у них – человек тридцать… А Дождевой все пьет?
– Выпивает, – отвечал Толька. – Ему ведь сейчас и делать нечего. В лазарете пусто, только два симулянта с животами лежат.
Тут Толька вспоминал, что уже, наверно, пять часов, пора идти мерить температуру. Он вежливо прощался с Быреем, гладил по лбу Яську и нехотя уходил из конюшни.
Дождевого он всегда заставал на одном месте и в одной позе: тот сгорбившись сидел на своей койке и читал. А на тумбочке перед ним стояла большая бутылка, маленькая бутылка, большой стакан и маленький стаканчик.
– Ну, замерим температуру, – бодро приказывал он Тольке.
Толька садился на свою койку. Расстегнув френчик, сшитый из отцовской гимнастерки, он с отвращением совал под мышку термометр и молча ждал, когда можно будет его вынуть.
– Тридцать шесть и семь, в норме. Можешь идти гулять. Только к ужину не опаздывай.
Толька шел бродить по казарменным дворам. Там теперь было малолюдно и скучно. Но уже начали появляться какие-то новые военные. Некоторые из них ходили в потемневших замасленных гимнастерках, некоторые – в коротких кожанках и крагах. В них не чувствовалось пехотной выправки, и трудно было разобрать, кто боец, кто командир. Они поселились в третьем боковом корпусе, и у входа в этот корпус стоял особый часовой.
А в огромный манеж, что в конце казарменного плаца, втаскивали какие-то станки, и земляной пол в нем заливали цементом. Когда-то в старину в этих казармах квартировал гусарский полк, манеж остался от него. Долго он пустовал, а теперь в нем снова было шумно, голоса работавших гулко отдавались под отсыревшим сводом. Велись работы и возле манежа. Здесь ставили какие-то большие баки. Для чего все это делается – Толька не знал. Новые красноармейцы ничего толком объяснить не хотели, а старых знакомых в казармах уже не осталось. А Дождевому ни до чего дела не было – он знай себе читал-почитывал.
Иногда во дворе Толька встречал комиссарскую Ирку, девчонку его лет. Прежде она Тольке очень нравилась, но теперь пути их разошлись. У Ирки были родители – у Тольки не было; Ирка ходила в школу – Толька не ходил; Ирка была весела – Толька нет.
– Ты просто дурак, что в школу не ходишь, – сказала она ему однажды. – Сегодня было собрание детей вместе с родителями, и завуч говорил, что мы должны хорошо учиться, потому что теперь настал мирный период и пролетариат должен овладевать всякими знаниями.
– Я не пролетариат, – возразил Толька Ирке. – Я будущая приютская крыса.
– Боже, какой ты несознательный! – возмутилась Ирка. – Тошно мне с тобой разговаривать!
– Ну и не разговаривай, больно ты мне нужна, – буркнул Толька и пошел на конюшню.
Там никто ни в чем его не упрекал. Кони стояли спокойно и размышляли о своих личных делах. Если дежурный отлучался, то с конями можно было поразговаривать – в особенности с Яськой. Этот конь понимал в жизни очень многое. Он слушал да помалкивал – только головой слегка кивал в знак согласия.
– Дядя Дождевой, а вы – пролетариат? – спросил в тот же вечер Толька.
– Этот вопрос надо обмыть и обмозговать, – ответил Дождевой, откладывая книгу и пуская в дело большую бутылку, маленькую бутылку, большой стакан и маленький стаканчик.
Выпив и крякнув, он сказал так:
– Поскольку я не эксплуатирую наемного труда и не являюсь хозяином средств производства, то я есть умственный медицинский пролетарий. Ясно?
– Ясно! – ответил Толька. – Дядя Дождевой, а я кто?
– С тобой дело сложней. Если мыслить с отрицательной точки – ты дворянского нетрудового происхождения, и отец твой служил офицером в царской армии и имел награды. Но если мыслить с положительной точки, твой отец перешел в Красную армию и умер честным военспецом. Если же мыслить с фактической точки, то, поскольку у тебя сейчас нет ни отца,