Когда полицай, стоявший у подъезда, доложил о приходе Чернова, Кринков сам, встретив гостя, провел его в комнату.
Старик закашлялся от дыма дешевых немецких сигарет, от резкого спиртного запаха, он на мгновение был ослеплен светом огромной керосиновой лампы, висящей над столом, и остановился в дверях. Гости зашумели.
– Да это сам Сутяга! Как состарился-то! – пьяным голосом сказала Леля Петровна.
– Встать! Суд идет! – шутовски крикнул Кулагин и действительно встал, застыл в нелепо-почтительной позе.
Все захохотали.
– Суд идет! Суд идет! Встать! – давясь от смеха, провизжала Леля Петровна.
– Суд идет! – еще громче загоготали гости, и все встали, даже немецкие унтера.
Под общий смех старик Чернов важно, спокойно пошел к столу и сел в свободное кресло. Все сели, но смех продолжался.
В это мгновение в дверь без стука вошел комендант. Послышались лицемерные восклицания радости, потом наступила почтительная тишина.
– Будьте как дома, – милостиво сказал комендант; сев отдельно, за маленький стол орехового дерева, он выпил бокал, поднесенный ему Кринковым. Потом, заметив среди гостей Чернова, он сказал: – Итак, вы решили отдать себя службе на пользу Германии? Господин Кринков мне уже сообщил о вас. Завтра вы будете зачислены. Поздравляю вас.
Сразу кто-то налил старику вина, к нему потянулись чокаться. Старик выпил и отер рот рукавом.
– Господин комендант, наш новообращенный принес в дар собранию старинного вина. Разрешите раскупорить бутылку? – подхалимски-игриво обратился Кринков к коменданту и что-то зашептал ему.
– Раскупоривайте! – сказал комендант.
Вначале старик наполнил бокалы коменданта и Кринкова. Все остальные тоже протянули к нему бокалы, и всем он налил вина. Потом стал наливать себе – до краев. Темно-красное густое вино текло медленно, руки старика чуть дрожали, и густая струя легонько вздрагивала в такт ударам сердца.
– Позволю себе выпить за процветание Германии и ее победоносной армии! – визгливо воскликнул Кринков, подымая бокал и поворачиваясь спиной к гостям и лицом к коменданту.
Все подняли бокалы. Поднял и комендант, но потом опустил и что-то сказал Кринкову.
– Господин комендант желает, чтобы вы первым выпили, – сказал Кринков старику Чернову, – знаете, бывают случаи… Конечно, вы человек свой. Но все-таки…
Старик поднял бокал и молча осушил его до дна.
И сразу же все, почтительно глядя на коменданта, выпили свои бокалы, и комендант тоже. И сразу же поднялся шум, начались разговоры.
– А ну-ка, господин Чернов, брякните что-нибудь из судебной практики, – нагло-льстиво, чуя в старике чуть ли не будущее начальство, проговорил полицай Вальковский.
– Ха-ха-ха! Разрешите узнать, под какую советскую статью мы подходим? – сыто смеясь, спросил Кринков.
Старик Чернов встал. Глаза его налились кровью.
– Нет вам статей! Смертным судом сужу вас! – крикнул он.
Все онемели, застыли, еще не понимая, что происходит. Но вот упал лицом на столик орехового дерева комендант, хрипло закричал что-то и сполз на пол. И один из полицаев кинулся к дверям, но по пути споткнулся обо что-то невидимое, упал, забился в судорогах. И Кринков кинулся к выходу, и успел выбежать, и уже затопал наверх – в аптеку за противоядием, но не добежал: с лестницы послышался тяжелый, глухой стук упавшего тела.
А Чернов был уже мертв, и лицо его было спокойно: он сделал все, что мог.
Из записной книжки василеостровца и другие документальные произведения
Из записной книжки василеостровца [37]
Уже сорок лет живу я на Петроградской стороне. Район хороший, я на него не в обиде. Но душа моя по-прежнему там, на родном Васильевском острове, на острове моей молодости. Васин остров для меня – пуп Земли и центр Вселенной. Со зрением дело у меня нынче плохо обстоит, но в снах – я зоркий, сны мои объемны и многоцветны, и свою родную Шестую линию вижу я очень отчетливо: наяву мне ее даже в очках так не увидеть.
Я – коренной питерец. Я не горжусь этим, я этому радуюсь. Гордиться, кичиться этим – нелепо. Ведь родителей не выбирают, и место рождения от родившегося не зависит. Просто мне повезло.
Помню Великое наводнение 23 сентября 1924 года. Мне тогда было девять лет. Жили мы на Шестой линии в доме № 17. Когда обе Невы – Большая и Малая – вышли из берегов, их воды, наступая со стороны Большого и Среднего проспектов, слились воедино на мостовой, возле дома № 19. Это слияние рек (пока еще не очень глубокое) лишило нас, мальчишек, бегавших по бульвару, сухопутного пути к парадной – так, что домой я явился в мокрых ботинках. Дальнейший подъем воды я видел из окна. По улице плыли поленья, доски, длинные пустые яичные ящики, квадратные тюки прессованного сена. Плыли и яблоки. Это меня удивило: до этого дня я был убежден, что они не плавучие, что они тяжелее воды.
После наводнения много всяких слухов ходило по городу. В частности, рассказывали, что в одном доме на Малом проспекте, в нижнем этаже, в большой коммунальной квартире живет некая тетя Тоня. За двое суток до наводнения этой пожилой женщине приснился вещий кошмар, после которого она все свои пожитки сразу же перетащила на чердак – чтобы они не подмокли. Она и соседей своих уговаривала поступить так же, но те дружно отвечали, что они, слава богу, не психи, а ей пора в психбольницу к Николе Чудотворцу переселиться. Зато после наводнения они ее очень уважать стали.
В октябре 1942 года был день, когда Ленинграду угрожало наводнение, вода в Неве поднялась довольно высоко. Но потом природа одумалась, ветер присмирел, из берегов Нева не вышла. А если бы вышла? При мысли об этом даже сейчас, через полвека, мне как-то не по себе становится… Блокада и наводнение…
Мне тогда лет двенадцать было. Шагая по Съездовской