Утром в 7 Федор Григорьевич был уже в назначенном месте и ходил взад-вперед, ожидая заказанную машину. Он любил точность. Наконец подъехала черная «Волга», и мы сели в машину.
– Мы едем на целый день, поэтому я заказал на кухне кулебяку (пирог с капустой) и еще там, в свертке, какие-то бутерброды, – сказал Федор Григорьевич. – На первой стоянке мы позавтракаем.
Мы ехали одни, с шофером. Опытный шофер хорошо вел машину по извилистой дороге. Я ни о чем не расспрашивала моего спутника, не знала о нем ничего. Я была воспитана так, что неприлично было расспрашивать подробности личной жизни малознакомого человека. По дороге он сам рассказал о себе.
– Мне 60 лет. Это вас не шокирует?
– Нет, я об этом не думала. К тому же вам столько не дашь.
– Да, это так. В Ленинграде я заведую кафедрой госпитальной хирургии. Я хирург. Моя фамилия – Углов.
Да, я где-то слышала об этой фамилии, читала в газетах о профессоре Углове, о том, что он получил Ленинскую премию за разработку операций при различных заболеваниях легких. Но больше я знала по литературе московских терапевтов и хирургов, по их книгам училась.
– Да, я слышала, читала о вас в газетах.
Он удовлетворенно улыбнулся. Какое-то время он молчал. Дорога тянулась извилистой полосой, гладкой, накатанной. Через час пути мы съехали с дороги и остановились, чтобы позавтракать. В машине были свертки и бумажные скатерти. Мы расположились на шелковой, мягкой траве с пестреющими на ней полевыми цветами. Было тепло, уютно и так спокойно на душе, что хотелось, чтобы это состояние продолжалось долго. Кулебяка с капустой была изумительно вкусной. Из большого термоса я разливала в кружки горячий ароматный чай. Было около 9 утра, солнце еще недавно взошло и показалось из-за гор. Я вспомнила строчки Лермонтова:
Еще ленивое светило
Росы холмов не осушило.
После завтрака мы поехали дальше, а у меня вдруг появилась боль и тяжесть в верхней половине живота. «Это от капусты, – подумала я, – а желудочного сока со мной нет». Но я молчала, не признавалась, чтобы не портить настроение Федору Григорьевичу. Я еще мало его знала. Очень плохое состояние, когда заболит живот – это может отравить все настроение, может лишить радости путешествия.
Впереди уже давно был виден Эльбрус во всем своем царском великолепии. Белоснежные вершины отражали солнечные лучи, ослепляли глаза и завораживали. Мы подъехали к подножию Эльбруса. Слева от дороги вытекал источник нарзана, и мы вышли из машины, чтобы напиться. После первого стакана холодной родниковой воды боль в животе начала постепенно проходить. Я выпила второй, затем третий стакан, и боль совсем прошла, будто ее и не было. «Вот чудо! – подумала я. – Оказывается, снимать спастические боли в животе можно нарзаном, конечно, у источника, а не покупным». У самого подножия горы росла густая изумрудная трава и невысокий кустарник. Мы стали подниматься, с нами поднимался и шофер, и еще какие-то люди. Добрались мы по склону горы до заснеженной площадки, где между снежными ложбинками на земле росли красивые невысокие цветы: желтые, голубые, розовые, фиолетовые, белые – они украшали нижний широкий склон горы. Воздух холодный, густой, но такой, что его хотелось пить. Мы рвали цветы, загорали, и поднимались выше.
Не помню, на сколько мы поднялись от земли, но мне тогда казалось, что высоко. Шофер решил спуститься вниз, вернуться к машине. Федор Григорьевич читал стихи, о которых я не слышала. Помню, как он выразительно читал «Христианку» С. Я. Надсона:
Спит гордый Рим, одетый мглою,
В тени разросшихся садов;
Полны глубокой тишиною
Ряды немых его дворцов.
Как он мог помнить такую длинную поэму? С выражением и страстно читал он строки о христианке, которая перед казнью, перед толпой и императором Нероном произнесла:
В последний раз я открываю
Мои дрожащие уста:
Прости, о Рим, я умираю
За веру в моего Христа.
Голос Федора Григорьевича звучал вдохновенно и торжественно, когда он произносил строки, написанные об Альбине, враге христиан, полюбившего христианку:
Вдруг, на арене, пред толпою,
С огнем в глазах, предстал Альбин
И молвил: «Я умру с тобою,
О, Рим, и я христианин!»
Поэма заканчивалась выразительными словами:
Простой народ, тепло и свято
Сумел в преданье сохранить,
Как люди в старину, когда-то,
Умели верить и любить!
Я слушала, как зачарованная, останавливаясь, внимала его талантливому чтению, мурашки бежали по спине. А он, после небольшого перерыва, продолжил читать далее «Иуду»:
Христос молился… Пот кровавый
С чела поникшего бежал.
За род людской, за род лукавый,
Христос моленья воссылал.
Огонь святого вдохновенья,
Сверкал в чертах Его лица,
И Он с улыбкой сожаленья
Сносил последние мученья
И боль тернового венца.
Вокруг креста толпа стояла,
И грубый смех звучал порой…
Слепая чернь не понимала,
Кого насмешливо пятнала
Своей бессильною враждой.
Что сделал он? За что на муку
Он осужден, как раб, как тать,
И кто дерзнул безумно руку
На Бога своего поднять?
Он в мир вошел с святой любовью,
Учил, молился и страдал —
И мир его невинной кровью
Себя навеки запятнал!..
Передо мной развернулась настоящая драма человека, предавшего своего учителя и Бога. Драма на все времена.
Погиб Иуда… Он не снес
Огня глухих своих страданий,
Погиб без примиренных слез,
Без сожалений и желаний.
Но до последнего мгновенья
Все тот же призрак роковой
Живым упреком преступленья
Пред ним вставал во тьме ночной.
Все тот же приговор суровый,
Казалось, с уст Его звучал,
И на челе венец терновый,
Венец страдания лежал!
Боже, какие стихи! Как он читал! Таких стихов я никогда раньше не слышала. Я стояла на склоне красивейшей горы Кавказа, онемевшая, лишенная дара речи. В голове мелькали мысли одна за другой: как же это врач, хирург, ученый может так читать стихи и так любить поэзию? В душе шевельнулось чувство преклонения перед большим талантом. Я всегда восторгалась необыкновенными людьми, и Федор Григорьевич показался мне необыкновенным. А он, не зная моих мыслей, спросил: «Ну как, понравилось?» И, не ожидая ответа, взяв меня за руку, потащил еще выше. Он любил горы – эти величественные, живые монументы.
Когда мы вернулись в санаторий, было уже около 22 часов, ужин давно закончился, но в это время выдавали кефир, и мы выпили по стакану. Я уснула взволнованная.
* * *