Близился съезд биев волости Челкар. Их созывал волостной раз в три-четыре месяца, когда накапливались споры и ссоры. Обычно бий судили-рядили, а волостной из-за их спины приговаривал:
Но на очередном съезде бий не собирались касаться обычных долговых тяжб, а намеревались заняться неким особо важным делом, требующим особой мудрости, и потому ждали съезда с нетерпением, с небывалым интересом.
Ждали и торопили волостного. И об этом тоже не знал Бахтыгул.
Беды лепятся к бедняку, точно заплаты к изношенному чекменю. В то самое время, как Бахтыгул в растерянности метался по соседям, спрашивая совета, пропал и козыбаков скот - несколько голов. И вор и покража исчезли бесследно, но козыбаки тотчас обвинили Бахтыгула. Раз нет следа - значит, украл он! Не зря говорится: ослепший видит то, что видел еще зрячим.
Искать пропавший скот приехали двое. Ввалились в дом Бахтыгула и стали рыскать по углам, по закуткам, как год назад. Бахтыгул удивился сперва: распоряжались наглецы в чужой волости, как в своей. Правда, с них какой спрос? Одно слово - козыбаки! Все же Бахтыгул попытался выпроводить их добром. Не ушли. Разорались, словно хозяева:
Кровь бросилась в голову Бахтыгулу. Он выхватил из-за голенища узкий длинный нож с черной рукоятью:
- Запорю... собак неуемных!
Пришельцы оказались отменными «храбрецами»: язык поганый, дутая грудь. Оба кинулись от ножа наутек, к своим лошадям, бранясь в оба горла. Долго крутились верхами перед зимовьем на виду у Бахтыгула и грязно, гнусно лаялись. Знали шакалы, что лев за ними не погонится.
В тот же день Хатша приготовила вкусное жаркое и поехала в аул волостного с достойным угощением дому Жарасбая. Но байбише Кадиша встретила ее, хмуря насурмленные брови, на мясо и не взглянула. Хатша величала ее тетушкой, а та только кривила губы и надменно фыркала. Вслед за хозяйкой и скотницы, и домашние девки-прислужницы принялись подтрунивать над Хатшой, ехидно высмеивая каждое ее слово, ухмыляясь ей в лицо.
Хатша улучила момент и при Жарасбае сказала байбише о сыночке Сейте:
Но ни волостной, ни байбише головы не повернули, слова не обронили, будто Хатши и не было в доме. Расстроенная, испуганная, она вернулась в свое жалкое зимовье.
Тогда поехал Бахтыгул и тоже вскоре вернулся молчаливый, угрюмый. В ауле волостного на него смотрели исподлобья, говорили с ним сквозь зубы. Тыкали ему вслед пальцами, шипели за спиной злорадно:
Дней десять еще прожил недавний атаман и любимец как на отшибе, брошенный всеми, не высовываясь из дома, нигде не показываясь, тщетно гадая, что же случилось и что еще должно случиться. Жил, как под арестом, и лишь случайно, от стороннего проезжего, узнал, что уж третий день, как собрался в Челкаре съезд биев.
Говорили люди, что подобрались бий на редкость жестокие и злые. Судят строго, присуждают много, без пощады и снисхожденья. И будто бы составлен черный список, и в нем двадцать человек, объявленных ворами. Кто попал в этот список, никто не знает, но ясно, что несчастным не миновать тюрьмы.
Хатша неведомо где узнала имя одного из них -Жадигер. И Бахтыгул содрогнулся от чувства, которого не испытывал целый год. Жадигер, молодой парень, был правой рукой атамана летом, в пору барымты.
В эти дни он ни разу не улыбнулся, почти не ел, совсем не спал, ни с кем не говорил. Надвинув на брови меховую шапку, лежал пластом на спине, на дырявой кошме, не шевелясь, словно связанный, и казалось, весь мир перед его потухшим взором перевернулся вверх дном.
Лежал и ждал, когда его позовут.
И его позвали. Приехал человек с почетной сумой посыльного и увел его за собой.
В чисто прибранной, нарядно убранной высокой восьмиканатной юрте, утопая в нежном пуху подушек и одеял, лежали, развалясь, жирные; днем и ночью они ели мясо - сытые до одурения. Ели и судили... И очень были похожи на псов тех аулов, где скот подох от мора, - глаза налиты кровью, загривки вздыблены, хвосты поджаты, как у бешеных: нажрались падали, бросаются на человека.
Бахтыгул, едва волоча ноги, словно изможденный долгой болезнью, вошел и тихо поздоровался, став у дверей. И ни один не обратил на него сочувственного взгляда - ни суровый старейшина, ни ласковый Сарсен. Бии отворачивались, будто опасаясь заметить его поклон, а приживалы, наоборот, таращили, пучили на него рыбьи глаза, бледнея оттого, что он смеет им кланяться. И не нашлось человека, который спросил бы его о здоровье, семье, о житье - бытье.
«Ну, теперь-то ты чуешь, чем дело пахнет?» - спросил себя Бахтыгул со скупой усмешкой и вдруг, сам того не ожидая, вздохнул с облегчением.
Словно бы посветлело в его душе, прояснилось в голове. Это дело знакомое, привычное. Просто нет на земле справедливости и никогда не будет. Очень просто.
«Я во всем чист, нет за мной вины, - говорил себе Бахтыгул. - А если я вор, вы трижды воры, и не вам меня винить, не вам судить. Мне бог свидетель!»
Он как бы спорил с самим собой, доказывая себе собственную правоту, а тем временем бии начали свой суд.
Истцами были, конечно, козыбаки, и бии выслушали старшего с почтительным вниманием. Затем со вкусом отхаркались, насупились и всем скопом взяли в оборот обвиняемого.
Однако, сколько они не петушились, он не вешал головы. Как и прежде, он не стал отпираться. И одному, и другому, и третьему бию ответил невозмутимо:
- Не скрывал н не буду скрывать - скот у козыбаков брал.
- Зачем брал? Почему брал?
молча переглядываясь. Бий-козыбаковец, низкорослый, тучный, с прямыми, точно иглы, усами, выручил их.
Челкарцы оживились, ухмыляясь, облизывая лоснящиеся губы.
- Интересно бы узнать, какие же у тебя партийные счеты с Сатом или оразами? Может, ты поспорил с ними на каком- нибудь народном собрании, заступился за Челкарскую власть, встал горой за нужды народа? Что-то я запамятовал, когда это было... Напомни нам, сделай милость!
Бий засмеялись, отваливаясь, держась за животы.
- И в счет чего, напомни, ты взял у козыбаков указанные пять лошадей? Вот что, милый, напомни... Указанные пять лошадей!..
Бахтыгул огляделся с горестным недоумением. Над чем они смеются? Сперва он и впрямь попытался припомнить, о каких именно пяти лошадях идет речь, а потом и сам усмехнулся, глядя на развеселившихся биев. Им всегда весело, им всем весело - и своим, и чужим, и истцам, и судьям.
- Я брал и пять, и дважды пять... - проговорил Бахтыгул глухо. - Вам ли не