— Нет, — попыталась я возразить, чувствуя, как по нашей связи пробивается первый настоящий ужас — не перед проклятием, а перед его отчаянием. — Мы вместе. Мы справимся. Мы…
— Что мы сделаем, Эйра? — он наконец поднял на меня глаза. И в них не было ни ярости, ни любви, ни той силы, что вела нас в часовню. Только сокрушительная, всепоглощающая тяжесть. — Удвоим его силу? Будем наблюдать, как оно пожирает тебя вдвое быстрее? Я не спас тебя. Я убил тебя. Своими руками.
Он сжал свои ладони в кулаки, и я почувствовала, как по шрамам будто прошел электрический разряд — эхо нашей связи, теперь искалеченное его мукой.
— Я был так ослеплен своей болью, своим эгоизмом… Я думал только о своем спасении. О том, чтобы не остаться одному. А ты… ты была просто инструментом. Глупой, доверчивой девочкой, которая поверила в сказку о любви, способной победить всё.
Каждое его слово било больнее ножа. Не потому, что оно было злым, а потому, что он в каждое из них верил. Он выворачивал нарушу свою душу, и я видела, как он себя ненавидит.
— Это я во всем виноват. Только я. Я втянул тебя в это. Я уничтожил тебя. И теперь… — он горько усмехнулся, и в этом звуке не было ничего живого. — Теперь мы связаны. И я должен буду каждый день смотреть в твои глаза и видеть, как мое проклятие убивает тебя. Это и есть настоящая пытка. Не для меня. Для тебя.
Он поднялся с дивана, движением усталым и механическим. Он больше не смотрел на меня. Он смотрел куда-то сквозь меня, в свое собственное личный ад.
— Оставь меня, Эйра. Пожалуйста. Просто… оставь. Пока не стало еще хуже. Пока я не принес тебе еще больше горя.
Он повернулся и медленно, будто неся на плечах невыносимую тяжесть, вышел из библиотеки. Дверь закрылась за ним беззвучно.
Я осталась сидеть одна. Холод его отчаяния висел в воздухе, смешиваясь с ледяным камнем проклятия на дне моей души. Он был сломлен. И его последний акт «заботы» — оттолкнуть меня — ранил больнее любого обвинения.
Но сквозь ледяную пустоту, которую он оставил после себя, пробивалось что-то еще. Не смирение. Не страх.
Тихий, упрямый огонек.
Он был не прав. Не только он сделал этот выбор. Это был и мой выбор. Моя воля. И если он теперь несет наше общее проклятие в одиночку, замыкаясь в своей вине, то моя задача — не дать ему это сделать.
Он говорил, что должен смотреть мне в глаза и видеть, как он убивает меня. Что ж. Пусть смотрит. И видит не смерть, а борьбу. Не жертву, а союзницу.
Он хотел нести это один. Но он больше не мог. Теперь мы были связаны. И его вина, его отчаяние — это тоже часть груза, который предстояло нести нам обоим.
Я медленно поднялась с дивана. Впервые за этот ужасный день я чувствовала не растерянность, а странную, выстраданную ясность. Путь перед нами был темным и страшным. Но он был нашим путем.
И я не позволю ему идти по нему в одиночку.
Я медленно поднялась с дивана. Впервые за этот ужасный день я чувствовала не растерянность, а странную, выстраданную ясность. Путь перед нами был темным и страшным. Но он был нашим путем. И я не позволю ему идти по нему в одиночку.
Его холодные слова жгли, но сквозь эту боль проступало что-то более сильное. Мы были связаны. Буквально. И я не могла позволить ему уйти, замкнуться в своей муке, тащить этот груз в одиночку, когда он предназначался для двоих.
Я вышла из библиотеки и последовала за ним. Коридоры особняка казались бесконечными и пустыми, каждый шаг отдавался гулким эхом в давящей тишине. Я шла на зов, на то слабое, но настойчивое ощущение его присутствия, которое теперь неразрывно жило во мне.
Я нашла его в одной из небольших гостиных, той, что выходила окнами на запущенный внутренний дворик. Он стоял у окна, спиной ко мне, его силуэт был напряжен и неподвижен. Солнечный свет, пробивающийся сквозь мутное стекло, лишь подчеркивал его одиночество.
— Кэлтан, — сказала я, и мой голос, казалось, разорвал тишину, как хрупкий шелк.
Он не двинулся. Только его плечи чуть напряглись.
Я подошла ближе, чувствуя его отторжение, почти осязаемую стену, которую он возводил между нами. Но я не собиралась сдаваться.
— Ты не один, — я протянула руку и осторожно коснулась его спины, но он резко дернулся, отшатываясь в сторону.
— Уйди, Эйра, — его голос был не просто холодным, он был жестким, отточенным, словно он специально пытался причинить мне боль, чтобы я наконец отступила. — Я же сказал, оставь меня.
— Нет. Я не оставлю, — моя собственная решимость удивила меня. Я думала, что буду плакать, молить, но вместо этого мой голос звучал твердо. — Ты винишь себя, но это был мой выбор. Мой. Ты не тащил меня силком. Я пришла к тебе добровольно. Я *хотела* этого.
Он резко обернулся, и его глаза были черными от боли и самобичевания. В них не было и проблеска той теплоты, что еще вчера озаряла мой мир. Он смотрел на меня, как на самое ужасное напоминание о своем преступлении.
— Ты не понимаешь, что ты натворила! Что *я* натворил! Ты была чиста, Эйра, свободна! А теперь… теперь ты привязана к этому. К моей погибели. И я… я никогда не прощу себя за это.
Его губы скривились в жестокой, безрадостной усмешке.
— Как я могу смотреть на тебя? Как я могу касаться тебя, зная, что каждое мое прикосновение, каждый мой вздох рядом с тобой крадет твою жизнь? Я буду видеть, как ты угасаешь. Как проклятие, которое должно было поглотить только меня, медленно, неотвратимо разрушает тебя. И это будет на моей совести. Каждый день. До последнего вздоха.
Он отвернулся, снова уставившись в окно, его плечи вновь сгорбились под невидимым бременем.
— Я не могу. Не могу этого вынести.
Я подошла к нему, на этот раз не пытаясь прикоснуться, чувствуя, что любое мое физическое действие только усилит его отчуждение.
— Ты не будешь выносить это один, Кэлтан, — сказала я тихо, но так, чтобы каждое слово дошло до