– Не осталось, – сказал мне он. – Скотину немцы поели, лошади пали на ихней работе, а последних пятерых коней и племенного жеребца они с собой угнали.
– Проживете теперь? – я у него спросил.
– Отдышимся, – сказал мне сухорукий. – У нас желание есть: видишь – пашем вот вдвоем да ветер нам на помощь, а то бы в один лемех впрягать надо душ десять – пятнадцать, а где их взять! Кой-кто от немцев с дороги сбежит – тот воротится, запашку с весны большую начнем, ребятишки расти будут… Старики вот только у нас дюже ветхие, силы у них ушли, а думать они могут…
– А это кто ж вам придумал такую пахоту? – спросил я.
– Дед у нас один есть, Кондрат Ефимович, он говорит – всю вселенную знает. Он нам сказал – как надо, а мы сделали. С ним не помрешь. Он у нас теперь председатель, а я у него заместитель.
Однако мне, как солдату, некогда было далее на месте оставаться. Слова да гуторы доведут до каморы. И жалко мне было сразу разлучаться с этим сухоруким пахарем. Тогда – что же мне делать – я поцеловался с ним на прощанье, чувствуя братство нашего народа: он был хлебопашец, а я солдат. Он кормит мир, а я берегу его от смертного немца. Мы с пахарем живем одним делом.
1944
Добрая корова
Рассказ старослужащего красноармейца
Мы шли из резерва маршем к верхнему Днепру. Шли мы напрямую по нечистым полям, где немцы посадили мины на нашу потребность, но обходить те поля далеко было, потеря же времени нам не разрешалась; впереди нас разведкой шли минеры и давали нам направление, а все-таки идти так было малоудобно и к вечеру мы утомились от своей осторожности. На ночь мы стали на постой в деревне Замошье; там осталось в живых всего четыре двора, а прочие хаты все сотлели дотла – немцы по обыкновению и тут губили нашу Россию; им хорошо, когда на земле пусто бывает, они сами, видно, жить на ней не собираются, им не надо, они смертный народ.
Замошье, помню, расположено было на доброй земле; хаты стояли на возвышенности, но не крутой, а на отлогой и смирной; и оттуда был виден людям весь мир, где они жили. Суходольные луга начинались внизу у той возвышенности, потом обращались в поёмные и уходили ровным местом до самого Днепра-реки, верст на десять или более, и от ровности той земли и большой дальности ее на взгляд казалось, что пойма восходит вдалеке к небу и Днепр светит выше земли. Сладких кормовых трав там рожается, сколько скотина поест, и в зиму можно готовить кормов на любое поголовье, сколько хватит крестьянского усердия. И самая последняя отава, я слышал, там тоже не кислой бывает, – значит, там почва хорошо умеет солнце беречь. Но тогда, хоть уж октябрь месяц был, весь травостой на лугах цельным стоял – народ обезлюдел и мины в траве смертью лежали.
Я с прочими бойцами стал на ночлег в крайней хате, что целая была, а еще три целых хаты были подалее. Мы поместились в сенях на помостях, и тут же в сенях за дощатой обмазанной стеною была закутка для коровы, там она тоже ночевала. В хате помещалось семейство – женщина крестьянка красноармейская вдовица с четырьмя малыми детьми. Муж ее скончался от ранения еще по началу войны; после ранения он дошел обратно до своего семейства и пожил дома немного, а потом жена его похоронила. Она долго старалась, чтобы муж оправился и жил снова как следует, она лечила его травами и легкой пищей, но он не стерпел жизни, – рана, стало быть, была в мягком, нечистом месте, в животе, и умер солдат. Женщине что же дальше делать, раз четверо детей при ней, ей пришлось жить. Все дыхание у нее было при корове – без коровы ей с детьми погибель. Женщина была на ум способная, нестарая еще, и стала она жить на одной своей силе. А тут явились немцы. Что делать хозяйке – живет она и при немцах; живет неудобно, как будто постоянно находится при смерти. Однако она сообразила, что к чему полагается. Она опиралась на своих малолетних детей, рассказывала неприятелю про разную гогу-магогу – неприятель ее терпит пока, а она семейство спасает – куда ж денешься-то!.. Время идет, скорбь не проходит, но Красная Армия не зря работает на войне. Собрались немцы в отход, и собрались в минуту времени: наша советская часть их в свой маневр взяла и не дает сроку в спасение. Немцы к хозяйке моей хотели зайти: может, думали, корову угнать управимся, а хату, дескать, в момент запалим. А хозяйка тоже не без рассудка жила, она в оборону стала. Она еще загодя, впрок, заготовила себе в надобность три легкие пехотные мины. Одну мину возле хаты положила, а две – у коровьей закутки. Немцы, по своей норме, сразу в гости к корове пошли. Ту мину, что возле хаты была закопана, они миновали, а что возле закутки были захоронены – те мины брызнули по немцам, позже потом все сени в дырьях были, и корову в закутке поранило, но на ней зажило. А немцы, их всего двое было, мало, немцы сплошали жизнью и пошли в потерю. По всему Замошью уже горели пожары и немцев там не стало; одни их минеры еще копались на пойме… Так и прошел тот срок-период.
Теперь мы в Замошье появились из резерва. Лежу я ночью в тех сенях. Бойцы со мной тоже лежат в ряд, иные спят, иные думают что могут. За стеною в закутке сопит корова. Она лежит там одна на земляном полу, тоже ведь существо; иногда она вздыхает, кашляет и чешется боком о сучок в стене; потом помолчит, успокоится и опять тягостно вздохнет; видно, она там томится, что-то тревожит или печалит ее. Всю ночь я не спал, или так – дремал помаленьку, и всё слушал корову – как она грустно дышит, сдувая сор с земляного пола, кашляет и стонет про себя. Трудно жизнь идет на свете. Вот и корова, она не воюет, хозяйка ухаживает за ней, ей бы только жевать да дремать, а ей тоже серьезно живется.
Посреди ночи вышла из хаты