Повсюду, под Москвой, очень много рябины. Зрелые полные гроздья. Какой-то рябиновый год.
Не успевши выехать из Москвы и не доехавши до Загорска, купили для смеху и наслаждения ящик помидоров. Рябина и помидоры чем-то похожи меж собой.
Рябиновые годы, как я знаю, случаются редко. Я помню несколько за свою жизнь. Годы эти не были для меня безмерно счастливы, зато уж пожалуйста — сколько угодно рябины.
* * *
Шёл священник в синей рясе. Пузатый, шёл быстро и величественно. Вдруг он встретил другого в чёрной рясе. Они поцеловались. А потом Синий поцеловал у Чёрного руку. А Чёрный руку Синему не целовал. Жаль, не успел я нарисовать Чёрного.
До Загорска у нас грелись тормоза переднего контура. После Загорска — перестали. Не свеча ли, поставленная Николе, помогла намъ?
Но — так уж получилось.
…Измученные Москвою, счастливые, оказались мы в Плуткове. Отчего-то всегда так трудно выбраться из Москвы, а вырвешься — сразу счастье.
Светлые проточины
Поздним вечером, час назад, ну в пол-одиннадцатого — пошли прогуляться. Деревня Плутково освещена — горят фонари над чудовищной разъезженной дорогой. Грязь, изрубленная тракторами. …Вдруг справа за забором я увидел темные глыбы. Это были лошади со светлыми проточинами на носу. Светлые проточины. Мы остановились, а лошади подошли к забору. Мы стояли в темноте напротив друг друга. Три лошади со светлыми проточинами на носах, и мы без проточин. Мы говорили им, что нет у нас ни сахару, ни хлеба. Они слушали нас и, кажется, шептались. Нам было приятно стоять так друг напротив друга.
Счастливо и бездумно ночевали в Плуткове. Долго сидели за ужином. Лёва — хозяин дома — вёл себя так, будто не он, а каждый из нас хозяин. Это его качество. Тикали ходики на стене — забытое спокойствие дома и неожиданное спокойствие души.
Темнеет за окном, ты зажигаешь свечи [1],
И светлая рука стеклом отражена,
И снова к нам с тобой пришёл осенний вечер,
И в доме и в душе покой и тишина.
А где-то далеко шумит вечерний ветер,
Кружится в темноте опавшая листва,
И снова мы вдвоём, и с нами долгий вечер,
Вечерний разговор, вечерние слова…
…слышал ночью, как бьют по заборам и крышам домов гроздья рябин и падают на землю одиночные ягоды.
* * *
Мы решили провести денёк в Плуткове. С утра отправились в Сущёвский лес. Чистое солнечное утро. Мох, мох. Ёлки и мох. Мы двигались вдоль опушки, чуть перекликаясь, чуть пересвистываясь. Вадим свистел ястребом, научил меня крику гончатников. Договорились, что будем так перекликаться в лесу. Новое знание я немедленно применил на деле, получилось как-то дико. Это протяжный клич, который быстро переходит с человеческих рельсов на металлические, а кончается — ууу-оп! Грибов немного, но все нашли по белому, а я, грешник, два.
…видели журавлей. Они, перекликаясь, тянули над деревней, зашли против солнца, вдруг встали на месте. Курлыкали, курлыкали, разглядывая, видно, сверху поля осенние и речку Нерль. Хотели сесть, но, видно, им что-то не понравилось — полетели дальше.
Целый день Лёва ковырялся с машиной, неторопливо готовили Вадим и Витя грибной обед, а я рисовал, пользуясь спокойствием и миром в доме и природе. На редкость ясный сегодня и тихий день — бабье лето.
Сидели с Вадимом под стогом. Далеко за полем видна была церковь деревни Капшино.
И здесь, в Плуткове, всюду — рябины. Иные утеряли отчего-то все листья, и лишь гроздья тяжёлые болтаются над заборами.
Плутковские архитекторы строили дома свои, оглядываясь на соседа. Дома схожи между собой. Для рисунка я выбрал очень типичный дом. В нём есть признаки Севера, он крыт щепой, и всё-таки под Вологдой я таких не видал.
«Старушкой в платочке» назвал нарисованный мною дом Лёва. Его же дом почти такая же старушка, только платочек попроще и лик моложавей, но на наш век хватит и молодости его, и простоты убранства.
* * *
Вечером пролетела над домом цапля, крикнула.
Ир — так называется ручей, впадающий в Нерль. Ир и Нерль. Ир зимою не замерзает. Говорят, рыбен ручей Ир. Мы кидали удочки, да поймали только двух окуньков. В деревне Спасское, что видна в лугах за Иром — ручьём, церковь действующая. По субботам приезжает сюда священник и служит, московский священник отец Леонид. Старостиха церкви Татьяна Фёдоровна дала нам творогу и молока.
Ир — слово ещё более странное, чем Нерль.
Калязинская колокольня, залитая водой бог весть сколько лет назад, — всё так же стоит средь волжских вод.
— Это живой укор тем, кто… — начал было Вадим и замолчал, не зная, как обозначить укоряемых.
Печально ожидали друзья, пока я делал набросок.
Я вспоминал церковь в деревне Крохино, которую видел посреди Белого озера. Как и калязинская колокольня, стоит она в воде, никак не потонет, не разрушится и долго ещё простоит не слишком-то живым, но и не совсем ещё мёртвым укором тем, кто.
Приостановились на миг в деревне Андрияново. У автобусной остановки мялись два мужичка. Один подошёл к нам и шепнул:
— Картошку не берите — отбирают.
Довольный тем, что предупредил добрых людей, отошёл от нас. Неподалёку от деревни видали мы на дороге вагончик, из которого выглядывал милиционер. Он-то, как видно, и отбирал картошку. Итак, мы не могли купить картошки и везти её обратно в Москву, а мужичонка маялся у остановки, имея, очевидно, отбираемое. Каким-то внутренним чутьём угадал он в нас желание иметь картошку. Мы вошли в магазин, потоптались там и только вышли на улицу, как опять подскочил к нам картофельный мужичонка.
— Возьмите у меня мешок, — сказал он. — За десятку отдам.
Великий оказался продавец: вначале предупредил об опасности, а после и предложил товар.
* * *
В деревне Суховерхово Лёву остановил человек, жезлом указавший — к обочине! Лёва остановился.