— Щепкой наковыряем, — сказал наконец он и, перешагнув через борт, устроился на капитанском месте. — Долго же ты плавал, — сказал он. — Всю ночь. А я поспал и пошел тебя встречать. А вот червей накопать не догадался, у шурина-то лопата есть. Я уж точно знал, что ты покрутишься, да и назад вернешься. А если сам не захочешь, река тебя вернет. Так ты что — сам вернулся или река вернула?
— А без окуня какая же уха? Без окуня — не уха, а так — рыбный суп. А от сорожонки чего? Сладость, и все.
— Это верно. Без окуня какая же уха, — послышался на берегу голос капитана.
В краю глаза, в кустах таволги маячил на берегу капитан-фотограф, рядом с ним светилось призрачное голубое пятно, которое в краю глаза пока что не умещалось.
— Вы что же это, поплыли? А нас бросили? — спросил капитан. — Мы тоже с вами.
— Куда это? — недовольно сказал Орлов. — Лодка перегружена. Вам никак не влезть.
— А мы рюкзаки на руки возьмем, — сказал капитан. — А сами на место рюкзаков сядем.
Орлов молчал. Я хотел сказать что-нибудь каким-нибудь краем, да края-то мои почти что исчерпались. Ну, одну, две фразы я бы еще мог найти, но ведь не больше.
— Так вы что же? Не согласны, что ли? Бросаете нас? — настойчиво сказал капитан. — Если не согласны, так и скажите.
— А туман-то, парень, — сказал неожиданно Орлов. — Туман-то, пожалуй, развеялся.
Ломая кусты таволги и молочая, капитан-фотограф вылез на берег, хлюпая по воде огромными сапогами, вошел в воду, ухватил лодку за борт. Голубое и призрачное пятно потихоньку пробивалось за ним.
— Убери-ка ногу, — сказал капитан Орлову. — И эту убери, вот сюда передвигайся, сюда, сюда, на пассажирское место. Рюкзак будешь в руках держать.
Орлов молча задвигался, а капитан сопел и ковырялся в лодке у меня за спиной. Я как-то не обращал на все это внимания и даже отключил от всех этих дел края своих глаз. Я глядел на поверхность реки — не выйдет ли и вправду язь. Должен он здесь быть, должен. Вполне на вид язевая речка. Как ни крути, а уху-то варить надо.
— Снимай кеды, — командовал за спиною моей капитан. — Босиком заходи в речку, вода теплая. Ну а теперь залезай.
Колыханье, шелест за моей спиной усилились, лодка закачалась, осела в воде.
— Потонем, — сказал Орлов и ткнул меня в спину. — Пойдем ко дну, как миленькие. Они оба залезли.
Глубоко, очень глубоко погрузился в воду «Одуванчик». И все-таки я как-то верил, что он выдержит весь этот чудовищный груз — все эти рюкзаки, котелки, сарафаны, бороды, бахилы.
И он держался. Когда все уселись, отошел потихоньку от берега, вышел на середину. В лодке, конечно, обязательно должен кто-то сидеть, не важно, тонет она или плывет.
Капитан взмахивал веслом, обдавая нас неловкими брызгами.
— Только бы волны не было, — сказал капитан. — Для нас волна опасна.
— Какое счастливое утро, — сказала Клара. — А я никогда в жизни не плавала на лодке.
— Ты-то что молчишь? — сказал Орлов и снова ткнул меня в спину. — Потонем или доплывем?
— Конечно, язь и на майского жука берет, — ответил я. — Да только где возьмешь майского-то жука на исходе лета?
Рыба, стоящая на голове, в конце концов — странный символ. Я не вкладывал в него ничего особенного, но именно этим знаком закончил книгу. Можно его и растолковывать как угодно, ведь рыба — символ (один из символов) христианства. Я не думал об этом. Я всегда, врождённо, с детства испытывал страсть к рыбе, к блеску её, к виду, к образу рыбы, а на голову её поставил просто так, для смеха, из чудачества. Но если уж, друзья, рыба стоит на голове, это уж… я не знаю…
Снова Ялта.
Я пишу рассказ «От Красных ворот». Как ни странно — рассказ пишется. Даже грозится перейти в повесть. Но я загоняю его в бутылку жанра. Однако он торчит из неё. И хрен с ним — думаю — пускай торчит. Итак, получается не рассказ, не повесть, а рассказ, который грозится стать повестью.
…Хочу ловить рыбу в Ялте с пирса. Не позволяю себе — оторвусь от писания и рисования. Хочу глядеть на пойманную рыбу. Видеть свежую живую трепетную серебряную бьющуюся — наслаждение.
В конце марта произошло весьма важное событие в моей жизни, которое никак, конечно, не могло отразиться в моих рисунках. Мы расписались с Натальей. Я сделался семьянин. С моей стороны был свидетель Лёва, от Наташки — Оля. Витя Усков всё заснял, имеется специальный свадебный фотоальбом. На свадьбе было всё очень хорошо.
Белов, чтоб попортить мне настроение, порвал четвертак.
Несколько дней подряд бродили мы с Натальей по Измайловскому парку. Мы даже завели себе горушку на том берегу Лебяжьих прудов.
Здесь, на Лебяжьих, огромное количество диких городских уток.
Я кормил их.
Наталья смеялась.
Её смешит, как я кормлю уток.
В моей жизни это было, пожалуй, самое невероятное мероприятие, которое я и начал в начале апреля 1984 года, — строительство избушки под псевдонимом «баня» на Цыпиной Горе.
Записывать сейчас всё, что происходило, нет никаких сил. Силы свои я подорвал на этом строительстве до такой степени, что заболел и в Малеевке всё лето отлёживался. Я думал — это конец и название «АУА» оправдается.
Я надорвался основательно. Начались необыкновенные головокружения. Я уже решил — энцефалит, схватил все-таки на лесоповале двух клещей. И сейчас не знаю, что это было, возможно, тепловой удар.
Жарчайший и ядовитейший был июнь. Под солнцепёком крыли мы уже крышу избушки. Раскалённую голову обливал я ледяной водой. И страшная многокилометровая туча — медуза, чёрно-фиолетовая, висела над дорогой, когда мы возвращались, впереди нас мчался разрушительный ураган июня.
С букетиком душицы пришёл я к Вере Николаевне Марковой. Постучался, приоткрыл дверь комнаты № 14 и увидел Веру Николаевну. Покойно и величаво сидела она за столом и в руках держала мою книжку «Журавли». У окна сидел неожиданный человек, который оказался впоследствии Виктором Сановичем. Вера Николаевна сразу стала говорить о «Журавлях».
— В прошлый раз, когда я взяла в руки вашу книжку, — мне её читать не захотелось. Книжка оттолкнула меня, не пустила. И рисунки не привлекли. А сегодня