Я начинала понимать.
— Мне жаль виолончель. Жаль, что я согласился поехать в это путешествие на «Осьминоге» и разрешил исполнять мою музыку такому человеку. И — кажется — я стал немного участником этого преступления против виолончели и гостей концерта. Но знаешь что? Единственное и самое важное, что можно сейчас сделать нам с тобой, — это выводы. Я обещаю тебе, а ты пообещай мне никогда не делать подобных вещей. Не издеваться над кем-то или чем-то, не играть не по правилам, не мучать своих близких. Лучшее, что порой можно сделать против плохого, — не становиться плохим. Поняла?
Я кивнула.
Из-за папиных слов я молчала весь вечер. Нет, я не была расстроена — и папа с мамой это видели. Я думала.
Ночью, в темноте нашей каюты висела занавесом тишина. Наутро, едва «Осьминог» причалил к пирсу, мы первыми сошли с корабля, не выпив кофе и ни с кем не попрощавшись.
Дебюсси
На берегу нас встречал Дебюсси. Он сидел на еще пыльной утренней гальке и всматривался нам в лица, будто ждал какого-то сигнала или знака. Папа наклонился и протянул ему руку: «Ну, привет». Лабрадор подлез под папину ладонь и уперся в нее макушкой. Мама потрепала пса по холке.
— Вот ты, оказывается, чей. Вот ты, оказывается, какой, — задумчиво сказал папа. Мы пошли к пансионату, ступая по воркующим камням. Море шелестело у нас за спиной спокойно, ровно и понимающе.
— Почему ты не любишь Дебюсси? — вдруг спросил меня папа за завтраком, нарушив молчание, будто выдернув нижнюю сливу из фруктовой пирамидки на фуршете. Я искала слова.
— Не, не люблю, — выкатилось из моего рта первое признание.
И правда, я вовсе не, не любила этого лабрадора. Но что-то, засевшее глубоко внутри, не давало мне подойти к Дебюсси близко. Или долго и ласково чесать за ухом. Или говорить ему нежные слова, как это делали родители.
— Я…
— Я понимаю, — грустно и глубоко улыбнулся папа, будто нырнул под воду за блеснувшей на дне красивой ракушкой. — Ты боишься.
И как он был прав. Я и правда боялась.
Боялась привязаться к псу, который был чужим. Который исчезнет из нашей жизни, когда мы уедем из «Морского», и не окажется в одной квартире с нами. Ведь он и был чужим.
— Но разве это мешает радоваться такому умному, доброму псу? Играть с ним и вообще — проявлять чувства? — спросил папа.
Я ужасно хотела собаку, с первого класса. Не жаб в банках, не попугаев на плечах у пиратов, а собаку. И поэтому просто дружить с классным лабрадором мне было тяжело и мало. И папа это понимал.
— Я бы тоже хотел забрать Дебюсси домой, — вдруг мечтательно сказал он. — Нам всем вместе было бы очень хорошо. Но что поделаешь. — Папа протянул руку к золотистой морде лабрадора, сидевшего рядом. — Пусть будет так: мы дружим с псом до конца отпуска и ни о чем не жалеем. И ничего не боимся. Договорились?
Я кивнула. Папа и мама переглянулись и заулыбались. И Дебюсси, кажется, тоже мне улыбнулся.
Шляпы
Папе не работалось.
Вообще, с ним это случалось довольно редко. В консерватории, дома и здесь, в пансионате «Морской», он работал каждый день по многу часов. Но вот второе утро подряд, злой, расстроенный, он приходил на завтрак и тяжело, как туча, молчал. А если и говорил, то вот что: «Нет вдохновения».
Испортил ли ему настроение случай с виолончелью и Максимом Шахматовым? Или он просто совсем устал и нуждался в отдыхе? Мы с мамой не знали. Но все пытались его поддержать. Мама находила для папы в библиотеке интересные журналы. Администратор в фойе натирал крышку рояля полиролью и воском. Я показывала ракушки и камни, собранные на берегу моря. Папа с благодарностью и тихой грустью качал головой и ничего не говорил.
После обеда, под гудящий, как горячий воздух, треск цикад мы пошли прогуляться по парку пансионата. Лапы пальм приветливо махали нам, солнце прыгало между деревьями, как дети на волнах. Из-за сетки теннисного корта вдруг вылетели звонкие, пружинистые женские голоса.
— Полундра!
— Рогожка!
— Карпаччо!
— Омнибус!
— Фриттата!
— Собака!
— Гитара!
— Дорожка!
Слова будто ударялись о ракетки и высоко подскакивали над кортом и парком, долетая до нас. Мы не могли пройти мимо, поэтому нашли крошечную дверь, ведущую на корт.
А там, по обе стороны сетки, на глиняно-рыжей земле, стояли женщины в белых комбинезонах и больших шляпах с опущенными вниз полями. За крыльями шляп, словно хвосты электрических скатов, тянулись разноцветные ленты. Женщины довольно высоко подпрыгивали и выкрикивали слова, перебрасываясь невидимым мячиком.
— Оракул!
— Веранда!
— Малина!
— Варенье!
— Стоп! — крикнула самая старшая и высокая женщина, похожая на директора школы. На рыжей охапке ее волос сидела шляпа с синей лентой. — Надя, вы слишком увлеклись. Мы не используем никаких логических цепочек. Еще «качалку», «соседку», «розетку» и «печенье» назвали бы… Ай-ай-ай.
Наверное, если бы не строгая судья, мы бы все равно нарушили эту необычную игру. Дамы перестали прыгать и кричать. Они внимательно разглядывали нас — не в белом, не в шляпах и с открытыми ртами без нужных слов.
— Здравствуйте, я Татьяна Валентиновна, — обратилась к нам старшая с синей лентой. — А вы Аркадий?
Папа кивнул и поспешил представить маму и меня.
— Очень приятно. — Татьяна Валентиновна подошла ближе. — Вы застали нас за игрой в слова. Вам интересно?
— Очень. Но ничего не понятно, — признался папа.
— И это совсем не удивительно, — кивнула слегка свысока Татьяна Валентиновна. — В пансионате «Морской» каждый год проходит конференция нашего клуба. Клуба Белых Шляп. Мы не делимся с посторонними ее программой.
Папа смущенно щурился на солнце — оно зависло прямо над головой высокой рыжеволосой Татьяны Валентиновны. Женщины в шляпах, как птицы, слетелись к нам. Одни совсем молоденькие — наверное, учились в университете, другие — ровесницы моей мамы. Школьниц среди них не было, и я разочарованно вздохнула.
— Простите, что вас потревожили. Мы просто заглянули на корт, услышав ваши мелодичные голоса. — Папа сделал шаг назад, приглашая и нас с мамой отступить с поля боя. Но слово «мелодичные»