Под подписью Ковбоя - дюжина других. Коробку печенья разделили на все отделение, и все мы подписались в знак благодарности миссис Ракер. Мое имя стоит первым. В самом низу письма - постскриптум: - Мама и папа, не волнуйтесь за меня. Шутник за мной присматривает. Со мной мои друзья, и мы бережем друг друга.
Мы сидим молча, и все незаданные вопросы повисли в воздухе, между нами, как погребальные венки из черного камня. Почему я так плохо присматривал за Ковбоем? Почему я жив, а он нет?
Через какое-то время я говорю:
— Мэм, спасибо за ужин. Было очень вкусно. Но мне пора. Мне домой не терпится.
— Понимаю,- говорит миссис Ракер. - Но ведь поздно уже. Оставайся у нас, переночуешь.
Я не успеваю сказать ни слова в ответ, как миссис Ракер встает и направляется вглубь дома на колесах.
— Я тебе на кровати Джонни постелю.
— Спасибо,- говорю я, понимая, что пришел к ним как незваный гость.
Где-то после полуночи я снимаю гитару Ковбоя со стенки над кроватью и выхожу во двор.
Усаживаюсь на изгородь загона. Конь Ковбоя разглядывает меня с подозрением, потом он подходит ближе, бледный как призрак и такой сильный. Конь трется носом о мою руку.
Я пою песню, которую Ковбой сочинил во Вьетнаме и посвятил своему коню. Песня называется: — Музыкальный автомат в джунглях.
Огни горят - но не у стойки бара,
И в джунглях музыку не крутят,
Тут, во Вьетнаме, негде веселиться.
Твое письмо прощальное пришло,
И негде в шуме музыки забыться...
Утром, с первыми лучами солнца, мистер Ракер отвозит меня в город на своем пикапе «Датсун».
Я сажусь на автобус до аэропорта.
Короткий перелет на боинге 707-м компании «Дельта» - и я уже в оккупированной Алабаме, где люди говорят так медленно, что если спросить кого-то, почему он не любит янки, то согласишься с ним раньше, чем он сможет это объяснить.
Мой самолет садится в Бирмингеме, и далее я направляюсь в главный город округа Уинстон Расселлвилл, что в сотне миль отсюда, в главный город округа Уинстон, «Свободного штата Уинстон».
Я сижу в автобусе - ничего не забывший ветеран Вьетнама, и смотрю на знакомые сельские пейзажи: низкие гладкие холмы, фермерские хозяйства, стоящие на красной земле и хлопковые поля, которые простираются до самого горизонта.
Юг-это большая резервация, как для индейцев, только здесь живут потомки конфедератов, которых разводят как скот, чтобы потом посылать погибать на войнах. Устраиваемых янки. Из Алабамы с цирком не уедешь -их тут нет, и поэтому мы идем служить в морскую пехоту.
Когда я учился в школе, самым распространенным видом отдыха для нас были разъезды по главной улице Расселлвилла на «шевроле». Мы катались туда-сюда, показывали средние пальцы парням и сигналили симпатичным пятнадцатилетним девчонкам.
Все девчонки тогда носили свитеры своих парней с эмблемами школьных команд.
Любимая шутка тогда была такая: как увидишь машину с прижавшейся друг к другу парочкой, обязательно надо было спросить: - А за рулем-то кто-то?
В своем родном городе я сейчас растерян как салага.
Военный оркестр в форме чуть ли не наполеоновских времен: красные длиннополые кители и высокие мохнатые шапки, латунные пуговицы и пряжки.
По Главной улице идут фермеры и их не пользующиеся косметикой жены, реагирующие на все смущенными улыбками, они текут сливающимися потоками по тротуарам, направляясь к своим машинам и грузовикам. Мужчины высокие, загорелые, на них вылинявшие синие комбинезоны и коричневые фетровые шляпы. Женщины полноватые и невзрачные, в дешевых хлопчатобумажных платьях «Сирс».
Следом проходят дюжина девчонок в красных мундирах с блестками и белых ковбойских сапогах, некоторые беззаботно вертят хромированными палками с белыми резиновыми наконечниками.
Я обращаюсь к крутящей поблескивающий жезл девчонке. Ей лет семнадцать, может - старшеклассница, а может - и помладше. Я говорю:
— Привет! Мы ведь с тобой знакомы?
Девчонка глядит на меня, краснеет, хихикает и отступает поближе к подружке. У подружки очень красивые глаза и бедра. Обе уходят вразвалочку, как утята, в поблескивающих красных мундирах и с блестящими железами, сияющими на солнце.
Я говорю:
— Да постой... Неужто ты меня не знаешь? Я Джим Дэвис. Ванессу Оливер знаешь? Дженис Тидвелл? Ивонну Локхарт? Джаделль Стеффанони? Донну Мюррей? Джоди Корику? А сестричку мою, Сесилию Дэвис?
Участницы парада оглядываются, смущенно хихикают. Они глядят на шрамы у меня на лице. Подружка говорит:
— Староват ты для нас, мистер.
Они смеются и с важным видом быстренько уходят прочь.
Так долог был мой путь домой, и вот результат: не стоило тратиться на дорогу, я обнаружил, самое главное: мне стыдно. Мне стыдно называться американцем. Америка превратила меня в душегуба. Душегубом я не родился - меня таким сделали.
Расселлвилл - это богобоязненный городок, каждый год растящий и собирающий урожаи хлопка, кукурузы и сыновей, исполненных желания умереть за президента.
Проходя по улицам города, в котором я вырос, не перестаю восхищаться Черным Джоном Уэйном, его способности беспощадно трезво взирать на реальный мир -той проницательности, приобретение которой с таким трудом давалось мне на Вьетнамской войне, а Черному Джону Уэйну, похоже, была дарована с рожденья.
Американцы уважают не людей. Американцы уважают деньги, власть и механизмы. Вьетнамцы бедны, это самый бедный народ на земле, но у них есть достоинство, дух, гордость, они знают, что такое честь. Вьеткон-говцы живут в мире, более похожем на ад, и живут при этом счастливо.
Неуловимо, мелкими шажками, молчаливо истекая кровью после тысячи полученных ран, американцы пре-282
вратились в жалких индейцев, живущих в резервации. Наше пуританское наследство, этот наш кошмар повседневной жизни всегда был болезнью, недугом, который не давал нам расти вверх. Ведь в конце-то концов, главный порок американцев и их губительная слабость - это чистейшая, неприкрашенная спесь. Мы отворачиваемся от фактов и смеемся. Америка борется на руках с самим богом, и уверена, что в конце концов победит. А между тем нам не вырваться из реальности смерти, как белым мышам из стеклянной банки, но, тщетно пытаясь вырваться на свободу, мы калечим друг друга, бездумно и безжалостно, даже не зная о том, что есть такое понятие - милосердие. Американцы полагают, что можно и время победить