В результате Русско-турецкой войны, по Бухарестскому договору 1812 г., земли между Прутом и Днестром (Бессарабия) перешли от Османской империи к Российской империи. Так завершился долгий и кровопролитный процесс завоевания земель Северного Причерноморья и Приазовья. Бессарабская область была присоединена к Новороссийскому краю, в состав которого в начале XIX в. также входили Херсонская, Екатеринославская и Таврическая губернии. На этой обширной территории располагались четыре градоначальства: Одесское, Таганрогское, Феодосийское и Керч-Еникальское. Восточная часть этих земель была раньше втянута в торгово-денежные отношения Российской империи и уже с конца XVIII в. занимала важное место в экономике страны. Присоединенные в начале XIX в. территории западной части края были богаты минеральными ископаемыми. Важные в экономическом плане портовые города, среди которых ведущую роль долгое время играла Одесса, образовали целую сеть по линии северного побережья Черного и Азовского морей [8]. В 1887 г. Ростов-на-Дону и Таганрог с окрестными землями были выведены из состава Екатеринославской губернии и включены в состав области Войска Донского, но сохранили свою экономическую связь с Новороссийским краем.
Ироничные самоопределения «провинциал» и «провинциальный адвокат» не раз звучат в повествовании Волькенштейна. Читатель вспоминает знакомые образы из русской литературы XIX в.: стремящиеся прочь от провинциальной жизни «в Москву, в Москву» сестры Прозоровы из «Трех сестер» Чехова, со страхом ожидающее проверку из Петербурга проворовавшееся местное начальство из «Ревизора» Гоголя и другие. Антрополог Энн Лоунсбери отмечает, что эти образы воплотили символическое представление о географическом пространстве Российской империи через противопоставление столиц, Москвы и Петербурга, и находящейся за их пределами «отсталой», «нерасторопной», «невежественной» и «захолустной» «провинции» [9]. Эти образы — свидетельство столичноцентричной картины имперского мира, в соответствии с которой «цивилизация», «прогресс» и «высокая культура» сосредотачиваются в столицах, то есть в «центре» или «сердце» страны. В Российской империи в XIX в., как показал Леонид Горизонтов, таким «центром», обладающим особой значимостью по сравнению с любым другим местом, постепенно стала восприниматься Москва [10]. Впрочем, в литературных контекстах и в реальном восприятии «провинциалов» XIX в. обе столицы, Москва и Петербург, несмотря на различия и соперничество, играли одновременно роль идеала, к которому «провинция» стремилась, и предмета зависти, вызывавшего неприязнь.
Л. Ф. Волькенштейн с шутливой откровенностью признается в ощущении собственной «провинциальности» в общении с петербургскими коллегами и бывшими сокурсниками. Он видит ее в поступках, нарушающих установленный символический порядок взаимодействия внутри сословно-властной иерархии империи Романовых: в спонтанной телеграмме с поздравлением царской четы от ростовских адвокатов по случаю юбилея бракосочетания или в прошении о приеме в неприсутственный день, направленном в обход протокола министру внутренних дел В. К. Плеве. Участие столичных адвокатов в процессах Харьковской судебной палаты вызывало у местных защитников ощущение профессиональной недооцененности и второстепенности и одновременно служило поводом убедиться в собственной состоятельности при промахах столичных авторитетов.
Вместе с тем «провинция» в воспоминаниях Л. Ф. Волькенштейна — это и реальная действительность. Упоминания им своих поездок и средств передвижения дают представление о протяженности территорий и степени обустроенности путей сообщения: 300–400 верст на лошадях по Ставропольской губернии и в «дальние донские станицы», долгий утомительный путь в Петербург на поезде с двумя пересадками, идущий полтора часа поезд из Ростова в Таганрог и, в редких случаях, — «изумительные» поездки с приятелем на автомобиле в Бердянск.
Территории области Войска Донского, Кубанской и Терской областей, а также Харьковской, Екатеринославской и Ставропольской губерний на рубеже XIX–XX вв. характеризовались многообразным этнорелигиозным составом. Здесь жили казаки, евреи, армяне, греки, украинцы, русские, калмыки, поляки, латыши, эстонцы, турки, персы и другие. Это разнообразие находит отражение в сценах и диалогах, которые Волькенштейн воспроизводит с подчеркнутой выразительностью, стараясь передать особенности языка и манеру речи. Разумеется, точность передачи речи оценить невозможно. Некоторые характеристики «провинциалов», приводимые Волькенштейном, звучат пренебрежительно: «типичные дрянькокет», «глупенькие мещаночки», провинциальные околоточные «скверного пошиба», «малоумные» следователи и «недалекие» члены суда. Эти оценки — не только отражение типичных образов из литературы. Они передают и субъективный опыт автора воспоминаний, а также его представление о своей роли. Высшее юридическое образование он получил в Петербурге в контексте изменения судебной системы после реформы 1864 г. Сквозными темами его повествования становятся идеи необходимости продолжать движение, начатое в 1864 г., в сторону модернизации дореформенных судебных учреждений, развития правовой культуры и утверждения верховенства закона в регионах, где он работал. Неприятие дореформенных судебных практик, уважение к принципам судебной реформы 1864 г., критика полицейского произвола и восстановления административного контроля над отдельными судебными учреждениями в позднеимперский период являются важными темами исторических очерков и мемуаров других деятелей адвокатуры Российской империи [11].
В воспоминаниях Л. Ф. Волькенштейна важное и болезненное место занимают темы самоидентификации, связанные с его еврейским происхождением, процессом русификации и ограничениями в правах.
Территории Западных губерний, язык и вероисповедание: проблема идентичности «русского еврея» Л. Ф. Волькенштейна
Ицко Лейб Волькенштейн родился в 1857 г. в Бердичеве (ныне Житомирская область, Украина) в семье еврейского купца 3‑й гильдии Говшие Фалика Хаимовича Волькенштейна (ок. 1815 — 1862) и его второй жены Леи Мошковой, урожденной Блауштайн [12]. Отец выучил русский язык и позаботился о том, чтобы сыновья также владели им. Место и время рождения определили сложность культурной и неоднозначность национальной принадлежности автора воспоминаний. Хорошо овладев русским языком и почти полностью утратив знание идиша, он испытал сильное влияние русской литературной традиции, но сохранил иудейское вероисповедание и поддерживал тесную связь с еврейской общиной.
Во второй половине XIX в. язык, наряду с вероисповеданием и сословной принадлежностью, стал ключевым критерием идентификации в империи Романовых. Русский язык превратился в основной инструмент административных, судебных и образовательных учреждений. Владение им открывало путь к социальному продвижению, а для получения государственных должностей было обязательным. В отношении еврейских подданных центральная власть империи реализовывала собственную программу их «просвещения» и культурной трансформации. Это осуществлялось путем борьбы с еврейскими традициями, религиозностью и талмудическим образованием, в том числе посредством обучения еврейской молодежи в общеимперских заведениях, где преподавание велось на русском языке [13]. В зависимости от полученного образования дискриминационные ограничения частично или полностью снимались, и обрусевшие евреи интегрировались в сословную структуру империи. Так, в 1859 г. обучение в государственных учебных заведениях империи стало обязательным для детей евреев-купцов и почетных граждан [14]. В 1861 г.