Как вдруг резкий удар по стеклу вернул сыщика в реальность. Знакомое лицо проступило через запотевший прямоугольник:
— Эй ты, я узнал тебя! Открой! — Кулак грохнул по прозрачной преграде.
Гуров распахнул дверцу:
— Вы отец Федора Попова? Он пропал, его ищут.
Договорить невысокий крепыш, тот самый, с которым они столкнулись у школы в короткой словесной перепалке, не дал. Он вцепился в ворот куртки и попытался вытащить опера наружу:
— Где Федька?! Вы уроды, ты такой же, как Юрцев, урод! Ментовская шкура, он у тебя! Я по джипиэс в телефоне вычислил, у меня программа стоит. У тебя он! Ты не имеешь права! Я тебя засужу, а сначала морду начищу, козел!
Льва обдало запахом перегара, он дернулся вперед, поддался напору. Но сразу вывернулся из пальцев крепыша.
И тут же мелькнул внизу кулак, удар пришелся вскользь, мазанул по скуле, оставив на коже горячую полосу.
Опер поймал летящую во втором ударе руку, провернул ее вокруг оси отточенным, автоматическим движением. Попов взвыл от боли и бессилия, его тело скрутилось, следуя за болевым захватом. Полковник прижал его к холодному капоту машины, втиснул лицо в ледяные потеки от снежной крупы.
Попов взвыл:
— Отвали, мент! Я ничего не сделал! Это ты ребенка украл! Тебя возле школы видели, ты его тащил!
— Ты виноват. — Голос Льва был низким, сдавленным от злости, которая едким ядом разъедала изнутри. Он усилил давление на захват, и Попов застонал. — Помнишь ту драку с Юрцевым? Когда он надавал тебе пощечин?
— Он учить меня начал! Как разговаривать! Чтобы я не матерился перед детьми! — выкрикивал Попов в капот, его слова были невнятными. — Сам виноват, что полез со своими нотациями. Они мужиками должны вырасти, а не сопляками! Это ему не повезло, что у него калека! У меня нормальный мужик растет! Настоящий! Я его сам учу в морду бить, если кто нарывается!
Лев наклонился ниже, его губы оказались в сантиметре от уха захлебывающегося ненавистью человека.
— Научил, — тихо, с ледяной яростью произнес он. — Он теперь убийца. Твой «нормальный мужик». Он убил того, кого ты ненавидел. Отомстил за тебя, это он взорвал машину Юрцева. Собрал из петард из твоего гаража взрывное устройство и убил человека. Он — ребенок, а ты взрослый, и ты будешь отвечать за свой поступок. Не его, это твоя вина.
Он почувствовал, как тело под ним обмякло. Попов перестал вырываться. Он просто лежал на капоте, тяжело дыша, а взгляд у него стал пустым и невидящим. Чудовищная правда, до которой, наконец, добрался полковник Гуров, придавила и его будто тяжелым, огромным камнем.
В машине ожила рация, затрещала в эфир:
— Товарищ полковник, говорит младший лейтенант транспортной полиции Удовиченко. Мальчик обнаружен на центральном вокзале в вагоне пригородной электрички. Назвал свои данные верно. Повторяю, мальчик нашелся.
Сквозь равнодушный служебный доклад прорвался отчаянный детский крик:
— Пустите! Пустите меня! Я не поеду домой, я больше не буду жить с ним. Я хочу уехать к бабушке.
— Да тихо ты, уймись. Там папаша тебя ищет уже, наверное.
— Нет, — стонал среди треска эфира голос Феди. — Я не вернусь, пустите! Ненавижу его, ненавижу! Он виноват, из-за него я убил человека! Я убил! Убил! Убил!
Страшное слово звучало эхом в белом шуме радиоволн и никак не затихало, как и зло, которое бесконечно. Оно приходит и уходит, но не иссякает, переливаясь лишь из одной формы в другую.
Глава 16
Полковник Лев Гуров вышел из подъезда своего дома и сощурился от белизны. За ночь город накрыло густым, ватным снегом. Он лег ровным, нетронутым одеялом на карнизы, крыши машин, укутал грязные скамейки в парке, спрятал чавкающие лужи, украсил серый асфальт.
Мир замер, притих, стал чистым и невинным. Не осталось ни черного асфальта, ни бурых луж, ни следов вчерашних преступлений. Одна лишь слепящая, молчаливая чистота.
Он ехал по улицам и думал о том, как снег стирает грехи города. Вот бы и с людьми так. Они слабы. Совершают преступления не из врожденного зла, а из страха, из слабости, из любви, в конце концов. Убивают от огромной любви к близким, мстят за поруганную любовь, а потом те, кто был жертвой, становятся палачом. И так по кругу…
Но разве каждый из них не имеет права на прощение? Не на оправдание, не на преступление, когда ты перешагнул через невидимую черту нормальности, но на милосердное, человеческое прощение. Шанс начать с чистого листа, под белым, покрывающим все снегом.
Он исколесил половину города, его спящие улицы, где еще никто не совершал преступлений, не страдал и не заставлял страдать. Пока не оказался, наконец, в тихом дворике обычной хрущевки. Там у подъезда в коляске сидела девушка, девочка, почти ребенок. Бледная, с большими глазами, закутанная до самых глаз, она терпеливо ждала, когда ее отец снова поднимется в квартиру за ставшей привычной большой сумкой с лекарствами, которые надо пить по часам, пачкой справок и больничных выписок. Водила тонким пальчиком по белому холсту, что приготовила природа. Рисовала себя — смешной человечек, который идет на своих ногах. В магазин, на встречу, на прогулку, да куда угодно, лишь бы идти. Это ведь такое чудо, многие и не знают, насколько они богаты, как щедра к ним жизнь — они могут пойти сами куда угодно, в любое место на земле.
Вдруг на колени, спрятанные под толстым пледом, легли пачки денег. Варя в удивлении вскинула голову. Перед ней стоял полицейский, тот самый, что приходил недавно в их квартиру и расспрашивал о Юрцеве. Высокий, широкоплечий, серьезное лицо, даже мрачное, но что-то такое в глазах, отчего ты его не боишься, наоборот, успокаиваешься и хочешь расправить плечи, выпрямиться, с облегчением выдохнуть.
Девичий голос сорвался на высокой, испуганной ноте:
— А… это за что?
Он то ли улыбнулся, то ли хотел что-то ответить, губы дрогнули и замерли. Только махнул рукой, перехватил узкую ладошку, мокрую от снега, и покрепче втиснул туда пачки — это тебе, забирай.
И пошагал к машине…
Полчаса назад точно такие же пачки денег Лев Гуров отдал ошарашенной, заспанной вдове Андрея Юрцева.
Все его обещания выполнены, все долги розданы, его расследование завершено. Можно работать дальше.
С убийством Юрцева он разобрался. Федор Попов не достиг еще так называемого «возраста уголовной ответственности» — ему всего