Говоря, дед Петрован набил трубку, развернул хозяйство, называемое «кузней», — железную трубочку с ввинченным в нее ватным жгутом, осколок кремня и кресало из куска рашпиля. Чак! Чак! Огонь.
— А тебя как величают?
— Нюрой.
— Анной, значит. Настоящее имя. Без этих самых…
Дым дед Петрован пускал через правое плечо назад, но завихрения воздуха за кошевой заворачивали табачный дух и подносили Нюре с левой щеки. Но дух тот был уже безвредный, даже приятный. Это, знать-то, мягкий, сочный воздух мартовского дня колдовал — все плохое превращал в добро. И снег — не полозья! — все пел и пел под кошевой.
— Горе с этими детьми, — сказал дед Петрован, особенно заметно шепелявя из-за трубки во рту. — Если бы сказали: иди отдай жизнь за своих детей… Пошел бы, отдал бы… Без этого самого — без разговору… А тут наоборот получается — они за нас головы кладут…
Кончилась пустынная, по-утреннему сумрачная улица. За околицей будто бы прибавилось свету — развернулись во всю ширь заснеженные поля, словно залитые парно-пенным молоком, и впереди, куда вела дорога, открылся чистый, слепящей голубизны краешек неба. Все вокруг: небо и земля, дальний лес и ближняя былинка на меже — все, что охватывал глаз, имело свою резкую, словно обновленную окраску, как это и бывает после мартовской метели. И все вместе пахло весной, одуреть можно.
Лошадка круто сбавила шаг. Дед уже взялся за витень, да разглядел что-то впереди — соскочил с саней. Высохший на жизненном ветру, он был легок на подъем и на ногу. Вернулся с охапкой сена, вытряхнул из него снег и положил в передок, по-хозяйски прихлопнув-примяв.
— Поехали! Потом получишь! — сказал он лошади, и та затрусила по-прежнему. Видно было, эти два старика понимают друг друга, как говорится, сработались, спелись. — Вот я и говорю: век-то наш какой? Ростишь, ростишь этих самых детей — и что? Вырастил, на ноги поставил — вот и весь наш век. Дальше ты уж без голосу, без силов. Дальше уже само собой пойдет. Без тебя.
— Неладно вроде говоришь, дед Петрован.
— Эх, все ладно, чего там! Такой наш век — вырастить детей. Ну, ежели здоровьишко останется — это самое, понаслаждайся. Сколь можешь и как можешь. Чего еще? Вся жисть и держится вот этак-то.
— А как же бобыли?
— Это которые без детей? Так ведь и они не в лесу живут, на обчество робят. А обчество — это что? Половина ребятни, половина взрослых. Два жернова. Оба крутятся в разные стороны, делают муку. Мука — это и есть тебе жисть. Хлеб, это самое.
— Дед Петрован! Ты меня разыгрываешь, что ли? Все какие-то мудреные слова говоришь!
— Нюр-ра! Тебе еще только маяться, а я уже намаялся! Вот так! — он полоснул себе по горлу. — Эх, что там говорить! Было время — ни белых, ни красных не признавал. Старуху прятал, дитя первое прятал, сам хоронился в погребе — выжить бы, выжить да пожить после батраков-то. Потом научили белые, плетьми научили-таки! Пошел я против них, всю гражданскую прошел, живой вернулся… Расписаться где — я один крест ставил, старуха — два. А ребятишки наши, это самое, Пушкина, Гоголя и всех остальных наизусть читают, формулы какие-то шпарят без запинки. Говорю же тебе: прикажи — отдам жизнь без разговору. И не потому вовсе, будто отжил свое. Хочу, чтобы ребятишки увидели свое! Вот и суди меня такого, это самое…
Дорога повела вдоль опушки соснового бора. Совсем к дороге вышел молодняк, густой, дружный — сосенка к сосеночке, вплотную, иногда и в обнимку. Они наполовину утопали с сугробах, на них лежал пухлый снег — ни дать ни взять укутанные для прогулки малыши.
— Как назвала сына-то?
— Да еще никак, дед Петрован.
— Никак — не годится. — Старик выбил трубку о передок и полез в карман за кисетом, за «кузней». — Юрий… Вот хорошее имя. Князь такой был. Долгорукий.
— Да на что мне князь-то, дед Петрован!
— А я тебе не князя навиливаю, имя даю! Или вот — Ростислав…
— Подумаю еще…
— Негоже некрещеному долго жить на свете.
— Я его крестить не буду.
— Я не про то говорю. Дело твое — крести, не крести. Без имени, говорю, нельзя жить на свете.
Взвалились на гору — открылась Ольховка — родное село.
— Куда? — спросил кучер на развилке дорог перед мостом.
— Через мост.
За мостом сразу началась освещенная солнцем половина земли. Заструилось в глазах, зазвенело в ушах — от света, тепла и внезапной радости.
— Эх, какая благодать у вас тут!
— Это нас с сыном встречает!
— Дай бог, дай бог, Нюра! Чтоб всегда так!
Дед Петрован откинул поднятый воротник полушубка, сдвинул шапку назад, засунул потухшую трубку в карман.
Улица была пустынна, если не считать овечек да коз, по вековому обычаю выпускаемых на улицу — авось да наедятся оброненным сенцом. Иногда в окнах плющились детские носы. У колодца раскрыли рты три застигнутые врасплох бабы.
— Захлопните рты-те! Ангина, глянь, залетит! — крикнул дед Петрован и ткнул в их сторону кнутовищем. Лошадка дернулась и понесла, снег загудел под полозьями, и стала невнятна дружная бабья ругань.
— Вот уж за что не люблю я этих баб — рты раззявят, шары выпучат, ухи навострят, ничего чтобы не упустить! Уж я свою старуху учил — нишкни! До сих пор мается этой ин-фек-ци-ей. Заразой, одним словом, будь она трижды неладна!
Подвернув к указанным воротам, кучер торопливо соскочил с кошевы и привязал коня к цепочке-коновязи на верее.
— Дай-ка понесу я твоего… Как отца-то?
— Степаном.
— Степаныча!
— Я бы сама бы!
— Ты бы, да еще и сама бы! — гнусаво передразнил дед. — Культуры, этой самой, не знаешь! Кавалер я али это самое?
Из свертка донесся голосок — потревожили! Нюра кинулась отнимать сына, дед стукнул ее по рукам.
— Ну-ну! Попишите у меня! Я таких-то видывал, писклявых, пачками. Открывай калитку!
Пропуская вперед обходительного «кавалера», Нюра ощутила на плече какой-то щелчок. Глянула вверх — а там уже новая капля наливается солнцем. Первая, значит, досталась ей! Вот как у нас сегодня!
В избе, едва сделав шаг от порога, дед Петрован сдернул шапку, кинул ее на пол и принялся креститься и кланяться, уставясь на иконы.
— Чевой ты, чевой ты, басурман, заладил?! — застонало с печи. — Через ково это, через какую нехристь ты крестишься, ирод?!
Старик будто не слышал ничего — только глаза свои остекленил, откланялся, сколько положено, и передал Нюре ребенка.
— Ну, живите с сыном!
— Дед Петрован, чайку бы хоть подождал, выпил!
— Спасибо. Неколи. Я — скорая помощь нынче. Задерживаться не след. Ладно, живите.
— Спасибо тебе большое, дед Петрован! Всем