— Куда тебе?! — заорал он сквозь шум мотора, высунув голову из кабины.
Пульхерия показала на середину двора, где уже высилась гора затоптанного, пропащего корма. Яша Омельков посмотрел туда, подумал и соскочил на землю.
— Это же как-никак хлеб, — сказал он, подойдя к Пульхерии, — на землю сваливать его не годится. Есть же у вас кладовка?
— А кто тебе сейчас будет выгружать! — огрызнулась Пульхерия. — Всегда и все туда вываливают, а ты…
— Ай, какая сердитая!
— А если я одна осталась!
— Зато я приехал!
— Вот сам и выгружай!
Вот ведь леший: ни слова не сказал против и сам, один, выгрузил тележку, близко подогнав ее к дверям кладовки. Пульхерия лишь отгребала во внутрь амбара, чихая и задыхаясь от едкой пыли, в душе проклиная этого нахально навязавшегося добровольца.
— Вот, а ты переживала! — сказал Яша Омельков, отогнав трактор в сторону, и посмотрел на часы: — За двадцать минут управились. Хошь, еще привезу?
— Нет уж, спасибо! — сказала Пульхерия и поправилась: — Спасибо, Яша…
— Это — пожалуйста! — поклонился он. — Ты домой собралась? Садись, подвезу.
Она нацелилась вскарабкаться в тележку.
— Эть! Нельзя туда! Нам запрещено возить людей в тележке. Лезь в кабину!
— Да ну! — фыркнула Пульхерия и пошла к воротам.
— Ну, как хочешь, — спокойно заключил тракторист. — Пешком — оно, говорят, шибко полезно в наш век.
За воротами он обогнал ее на тракторе. Прощаясь, улыбнулся как ни в чем и не бывало.
Ох уж эта его улыбка!
Мягкая, она не сходила с его лица, светила во всех случаях жизни. Даже во сне, как теперь убедилась Пульхерия. И ее, зло и бессмысленно обиженную жизнью, особенно раздражала именно такая беспричинная улыбчивость человека, хоть кем он ей будь — посторонним, потусторонним или богом подаренным мужем. Нет, правда, Яшу Омелькова ей иначе как богом подаренным не назвать…
Было октябрьское торжественное собрание. В числе многих других отличившихся вручили премию и Пульхерии — отрез на платье. Только и было ей радости. А когда после концерта начались танцы, игры и столпотворение у буфета и пивных бочек, она почувствовала себя самой разнесчастной, лишней, ненужной никому. Если бы знать ей тогда, зачем отирался около нее Яша Омельков! То кружку пива предложит: лишняя будто бы и некуда ее девать. То набредет на нее в толпе, тоже вроде бы случайно, и скажет небрежно: может, провернем вальсок по-холостяцки?..
Осточертело все Пульхерии, и она быстренько навострилась домой. В десятке шагов от клубного крылечка услышала за спиной предупредительный кашель. Оглянулась, а это все тот же Яша Омельков пристраивается к ее шагам. И светит своей улыбкой в темени ночи: «Пройдемся немножко рядышком!»
— Домой?
— А то куда же…
— По пути!
Каблуки гулко сшибают кочки подмерзшей грязи.
— Как живем?
— Лучше всех!
— Да никто не завидует, да?
Хотелось отрезать крепким словом, да подумала: ладно уж, коль по пути — иди, недалеко осталось…
Но он вошел в избу вслед за ней.
Пульхерия жила с замужней сестрой. К счастью, дома оказались все: и сестра, и зять, и племянники, хотя и собирались вот-вот податься в гости.
Яша Омельков поздоровался, снял шапку, прошел вперед и бухнул на стол тонкую светлую бутылку «Столичной».
Вот тебе и трезвенник!
У зятя даже глаза на лоб полезли.
— Яш-ша! — не сразу заговорил он. — Эт ты за-ради чего разорился?!
Яша Омельков присел у стола, улыбаясь шире обычного, и с запинкой выговорил:
— Да вот… Пульхерию вашу хочу выкупить…
В избе стало тихо, как после выстрела.
Первым опомнился зять:
— А ну, живо! Зина! Пуля! — и пошевелил растопыренной пятерней над столом. — Пуля, чего застыла столбом!
Вот-вот! Пуля…
Сколько слез было пролито Пульхерией только из-за одного своего имени. Уж как ни проклинала отца и мать, попов и святцы! Сколь помнит себя, ее иначе и не звали, как Пулей. Пуля да Пуля… Может, и жизнь не удалась во многом только из-за этого имени. Помнится, мальчишки, дразня, превращали ее черт-те откуда выкопанное имя в обыкновенную матерщину. Да что мальчишки — и сейчас нет-нет да какой-нибудь дурак надсмеется при всем народе…
Теперь-то Пульхерии кажется, что скажи тогда Яша Омельков: «Пулю вашу хочу выкупить», только бы ее и видели в избе.
Тогда же пришлось сесть за стол, выслушивать тары-бары, уговоры. Она видела: сестра и зять несказанно рады этому сватовству. Понимала это по-своему: хотят избавиться от нее. Сестра отзывала ее в другую половину избы, твердила: «Ну ты подумай, куда ты через год-два денешься: ведь тебе, девка, двадцать четыре! А Яша — аккуратный парень, непьющий».
И правда, куда Пульхерии было деваться! Она одна знала свою беду, свое горе. Да еще тот, кто в том повинен…
Пять лет назад, в слякотный, октябрьский же, вечер, Пульхерия задержалась на ферме. Ей нездоровилось: одолевал насморк, ломило суставы. Пугала одна мысль об уличном холоде. А в караулке было жарко натоплено, и так хорошо лежалось на топчане за печкой, так хорошо дремалось без огня.
Вот дверь скрипнула, и кто-то вошел. Думая, что это сторожиха тетка Настасья, Пульхерия только кашлянула: мол, не пугайся — это я все еще тут. И все то, что случилось за этим, свершилось так просто и грубо, что она не успела ни сопротивление оказать, ни закричать на худой конец…
Просто кто-то подкрался к ней, овладел ею, как петух курицей, и так же крадучись вышмыгнул из караулки. Только тошнотворная смесь винного и табачного перегара и запомнилась Пульхерии…
С того вечера кривая, злая усмешка легла и застыла на ее лице. Она знала, что это очень старит ее, старит внешне и душевно, но уже ничего с собой поделать не могла. Словно параличом перекосило лицо.
Стала бояться многолюдья, стала обходить далеко стороной бабьи сходки у колодца и просто так, где попало; порвала со всеми, какие были, подружками, а мужские компании вообще видеть не могла. Всякие ухаживания за собой пресекала столь решительно и озлобленно, что у самых настырных ухажеров вытягивались лица и пропадала охота повторять свои слова не только Пуле, но и наверняка еще какой-нибудь девахе в будущем.
А вот Яша Омельков взял ее без каких бы то ни было ухаживаний. Пришел, выставил поллитровку, сосватал и закатил не столь многолюдную и шумную, сколь дружную и веселую свадьбу. От всех других сельских свадеб отличалась она еще и тем, что здесь некому было