— Владислав Антонович! — прошептал он снизу, его молодое лицо было бледным и решительным. — Я видел… Я все видел. Чем помочь? Может, записку Ольге Александровне передать?
— К Ольге Александровне успеется, — оборвал я его тем же ледяным шепотом. — Она далеко. Важнее другое.
Я вынул бумажник. Радужная сторублевая ассигнация — целое состояние для этого городишки, годовой оклад иного чиновника, — легла мне на ладонь. Огрызком карандаша, который всегда был при мне, я быстро начертал на свободном поле несколько рубленых фраз:
«Соколову. Пермь. СРОЧНО. Арест по ложному доносу. Интриги врагов проекта. Государственное дело под угрозой. Т.»
Свернув купюру в тугой комок, я бросил ее вниз. Воронов ловко поймал ее.
— Вот твои подорожные и мое письмо, — прошипел я. — Не жалей денег. Загонишь одну тройку — бери другую. Ты должен быть в Перми раньше, чем приедет курьер от Ситникова. Найди ротмистра Соколова. Передай лично в руки. Это важнее наших жизней. Ты меня понял?
— Будет исполнено, Владислав Антонович! — без колебаний ответил он, тенью метнулся за дровяник и исчез.
Я закрыл окно. Ну, я сделал все, что мог — запустил своего гонца в гонку против государственной машины. Теперь оставалось ждать и играть на время.
Утром, не успел я подняться, за мною явился городовой.
— Извольте пожаловать к господину исправнику! — вежливо, но неумолимо-твердо произнес он.
— Позвольте хотя бы позавтракать! — возмутился я.
Просьба была признана законной. Вскоре мне принесли хлеба и молока.
Затем пришлось–таки встретится со становым приставом Ситниковым. Это оказался человек без возраста, с гладко выбритым лицом чиновника, который давно научился скрывать и мысли, и чувства. Войдя вместе с парой своих полицейских, он поздоровался, затем присел на стул, обитый потрескавшейся кожей. Один из помощников разложил письменный прибор, собираясь вести протокол.
— Ну что, господин Тарановский… — начал он, степенно перебирая какие-то бумаги. — Дело неприятное, сами понимаете. У меня есть два доноса. И они, смею заметить, разительно отличаются друг от друга. Один бунтовщик утверждает, что вы их тайный пособник, готовящий их побег. Другой же клянется, что вы — самозванец, не имеющий к имени Тарановского никакого отношения. Как прикажете это понимать?
Я не стал отвечать, задав вместо этого свой вопрос:
— Господин пристав, — спросил я, глядя ему прямо в пустые, как два кругляша старой меди, глаза — вы действительно намерены рассматривать дело государственной важности на основании бреда двух мятежников, приговоренных к каторге? Не кажется ли вам очевидным, что это — нелепый сговор с целью очернить меня и, что важнее, сорвать строительство стратегической дороги, которую я курирую по высочайшему повелению?
Ситников не дрогнул. Лишь скрипнуло перо секретаря, занося мои слова в протокол.
— Мне ничего не кажется, господин Тарановский. Я следую фактам. А факты требуют прояснения. Прошу ввести арестанта Бронислава Сакульского.
Дверь отворилась. Ввели Сакульского. При виде меня он затрясся, цепи на его ногах загремели.
— Здрайца! — взвизгнул он. — Вот он, иуда! Притворяется русским вельможей, а сам…
Я отвернулся от него и обратился к Ситникову с выражением крайней брезгливости на лице, словно в комнату впустили чумную крысу.
— Вы позволите мне не комментировать этот истерический припадок? У меня есть дела поважнее, чем выслушивать проклятия безумца.
Мой ледяной тон произвел эффект. Ситников поморщился и кивнул конвоиру.
— Достаточно. Уведите.
Когда Сакульского выволокли, я почувствовал, как воздух в кабинете очистился. Но ненадолго.
— Прошу ввести арестанта Анджея Вержбовского.
Вержбовский, бывший сослуживец Тарановского, вошел с достоинством, которое не могли отнять ни каторжная роба, ни кандалы. Он говорил спокойно, методично, будто читал научный доклад. Он повторял свои показания: знал Тарановского на Кавказе, этот человек — не он, он на десять лет моложе, у него другой цвет глаз. Его спокойствие было в тысячу раз страшнее ярости Сакульского. В конце он нанес свой главный удар.
— Чтобы доказать мои слова, ваше благородие, пошлите запрос в Жешув, в Галицию. Там еще живы брат и племянники настоящего Владислава Тарановского. Они подтвердят.
Ситников удовлетворенно кивнул. Похоже, идея ему понравилась.
На моих губах появилась едва заметная, ядовитая усмешка.
— Превосходная мысль. Скажите, господин исправник, в вашем ведомстве уже подготовили ноту о вторжении на территорию Австрийской Империи? — полным сарказма голосом произнес я.
— Или географические карты у вас не обновлялись со времен государыни Екатерины Великой? Жешув, к вашему сведению, вместе со всей Галицией вот уже почти сто лет как австрийский город.
Ситников содрогнулся. В глубине его медных глаз промелькнула тень — отражение ужаса чиновника, совершившего глупую ошибку. Вержбовский, ошарашенный этим фактом, которого он, видимо, не принял в соображение, тоже растерялся.
Но Ситников был не из тех, кто сдается.
— Весьма остроумно, — сухо произнес он, оправившись от удара. — Но это не отменяет главного. Пан Тарановский, будучи поляком, должен был в совершенстве владеть родным языком.
Он кивнул, и в кабинет вошел щуплый человек в потертом сюртуке — местный письмоводитель или переводчик, судя по всему, тоже из поляков. Это был его последний козырь.
— Пан Завадский, — обратился Ситников к вошедшему. — Будьте любезны, задайте господину статскому советнику несколько вопросов на его родном, польском языке.
Время замерло. На меня уставились четыре пары глаз. Ситников — с холодным любопытством. Вержбовский — с напряженным ожиданием. Завадский — с испуганным подобострастием. Ловушка захлопнулась окончательно.
Пан Завадский кашлянул и уже открыл рот, чтобы произнести первую фразу.
Я поднял руку, останавливая его и очень задушевно посмотрел прямо в глаза Ситникову. Мой голос звучал тихо, но каждое слово падало в тишину, как гиря на весы.
— Я — русский офицер и потомственный дворянин, служащий верой и правдой Государю Императору Всероссийскому. С бунтовщиками, предателями и изменниками Родины у меня лишь один язык для разговора — русский. Других языков для них у меня нет.
В кабинете повисла мертвая тишина. Ситников смотрел на меня долгим, тяжелым взглядом. В его глазах я не увидел ничего, кроме холодной пустоты. Он проиграл поединок. У него не осталось ни одной улики, ни одной зацепки — лишь клубок подозрений, который я виртуозно разорвал. Но и признать поражение он не мог.
— Вы останетесь под арестом, — наконец, произнес он без всякого выражения, — до получения дальнейших распоряжений из Перми.
Я молча встал. Конвоиры повели меня к выходу. Прошло все, конечно, хреново, но… Но зато я выиграл время.
И вновь