— Кланяйся в пояс, — прошептала мачеха и больно ткнула Гошу в спину.
Гоша поклонился. Женщина задышала часто и сделалась пунцовой. Сказала:
— Хорош.
Гоша поначалу не понял, зачем его приводили, а когда понял, дал реву. И дружки за него просили:
— Не жените Гошу-то, то бишь Георгия Ивановича.
Но мачеха была непреклонна. Тетка утешала:
— Богатым будешь.
Повели Гошу в церковь. Жарко горело множество свечей. И от запунцовевшей Полины исходил жар. На свадьбе тетка советовала:
— Ты выпей. Полегчает.
Но Гоша на первом глотке поперхнулся. Не принимало его нутро зелья. Как и табака не принимало. Заорали: «Горько!» А он не то что поцеловать, посмотреть-то на невесту боялся. Едва дождался он, когда гости разъехались, с первого часа окунулся в работу. Только в ней и была ему утеха. Жена ему говорит:
— Что ты все надрываешься? Меня бы приласкал.
Да без чувства какие же ласки? Полина его и уговорами, и попреками, даже колотушками к себе приучала. У него же ничего, кроме страха перед ней, нет. Надо же! Большой, сильный, а даже сдачи ей дать не мог. После случая на кулачках он зарекся поднимать руку на человека.
Так и зажил не столько мужем, сколько работником у жены своей, наследовавшей богатство от первого мужа, бездетной мастерицы-кружевницы, а в общем женщины несчастной: поняла она, что за деньги любовь не купишь.
Попробовала она развеселить мужа поездкой в гости. Родня у нее была многочисленная и тоже богатая, да на беду были там и молодые и распрекрасные девицы. Едва села Полина к столу рядом со своим Георгием, как на девичьем краю пошли шепоток да перехихикивания. Георгий все смелее и смелее стал поглядывать на девичий цветник. И тогда Полина сделала такое, что запомнилось всем крепко и надолго. Встала и косынкой завязала лицо мужу. Объявила:
— Ни ему на вас, ни вам на него нечего пялиться.
Из-за того, что робкий Георгий не посмел снять повязку и, как чучело, просидел всем на посмешище, родня не решилась попрекнуть Полину за ее ревность. Уж очень властно у нее все получилось. Над Георгием посмеялись: «Здоров бычок, а маленькая бабенка обратала!»
Зато забитые мужики, как завещала мачеха, перед Георгием шапку ломали. Едет ли он в поле, стоя в могучий рост на телеге, идет ли рядом с полным возом, встречный люд почтительно отступает к обочине, шапки долой, поклон в пояс:
— Здрасьте, Георгий Иванович.
И чудно, и непонятно людям: при богатстве человек, а работает за троих батраков.
Георгия же почет лишь тяготил. И тоска его съедала: старых друзей потерял, а новых не обрел. Один дворовый пес дружил с ним. Едва присядет хозяин на крыльцо, подойдет Полкан, подсунет лохматую башку под хозяйскую широкую ладонь, машет хвостом и сочувственно поскуливает.
Под меру зеленую
В свою двадцатую весну Георгий, как обычно, возился по хозяйству. Только взял уздечку, как вошли во двор двое служивых.
— Ты, что ли, будешь Георгий Голиков?
— Я самый.
— С нами пойдешь.
Все понял Георгий. Выронил уздечку, словно чужими ногами пошагал за служивыми. Полина гостила у родни, и только с Полканом простился Георгий. Вышел со двора, оглянулся на большой дом, так и не ставший ему своим, и вдруг понял: ведь это свобода от нелюбимой жены! И улыбнулся. Служивые удивились:
— Чему рад? На двадцать пять лет уходишь, дурак.
По всему селу шли стон и вопли: что служба, что каторга — было одно. Горе тушили вином, гармошкой и песней:
Резвы ноженьки не йдут,
Братья под руки ведут.
Братья под руки ведут,
Жены голосом ревут…
И-и-и-и-эх!
Становят под меру́ зелену́,
И-и-и-и-эх!
Жены голосом ревут…
В просторной избе новобранцев раздели. Тела у всех белые, лица, шеи, руки солнцем пропеченные, ветром продубленные. Стеснительно и беззащитно чувствует себя голый человек. И так-то все неучи, а тут и вовсе отупение нашло. Военные злятся:
— Дубина стоеросовая, стой прямо!
Прислоняют к зеленой мере, прихлопывают мерной дощечкой.
— Сажень ростом, а мозга́ у скота, как у курицы! Валяй на весы, дурак! Следующий.
Фельдфебель, покручивая усы, обещал:
— Обкатаем сиволапых. У нас на любую строптивость свой резон. Того с полной выкладкой на сутки постановим. Ентого в шпицрутены возьмем. Так-то, канальи.
Примчалась Полина, зареванная, добрая, нежная.
— Не бойсь, Гошенька, не бойсь, соколик! Выкуплю. — Убежала. В дрожащей руке позвякивал малый узелок.
Тетка ее сменила. Скорбная, тоже с узелком. В нем — немудрящий гостинец для ее горемычного Гошеньки. Сказала безнадежно:
— Не выкупит тя Полина. Не перешибить ей тех богатеев, что показали на тя уряднику, чтоб он тя в солдаты забрал. Кулачный-то помнишь? Вот и откликнулся он.
И тут заскрипели телеги — мужики подводили обоз под новобранцев. Понурые шагали мужики, как и их лошаденки.
Опять прибежала Полина, бухнулась в ноги мужа своего, обхватила сапоги, взвыла в голос:
— Ой, прости мя, родненький! Не смогла… Не выкупила! Только жизть те спортила. Осподи!
Поднял ее Георгий. Впервые обнял, поцеловал по-настоящему и вдруг понял: не такая уж она старая, купчиха его, и что даже люба она ему.
А вокруг все истово крестились, били лбами в пыль в сторону церкви.
— Пресвятая дева Мария! Спаси!
— Спаси, осподи!
Золоченый крест, высясь, сиял на черном облаке. Но не разверзалось оно, не показывал светлый лик заступник, грозный к несправедливости, добрый к обиженным. Лишь похоронным звоном отозвался божий храм на мольбы несчастных. Поняли все: не будет чуда. Уже сытый фельдфебель взгромоздился на тяжелого коня впереди обоза. Служивые растянулись вдоль обочин конвоем. Желтели приклады, и страшно для мирного люда сверкали штыки. О другом взмолился народ всем святым сразу и каждому по очереди:
— Николай-угодник, отведи войну!
— Не спосылай войны, осподи!
В эти мольбы вмешались голоса властные и зычные:
— А ну, сторонись!
— А ну, берегись!
— Трога-а-ай!
— Ой-ей-ей! Ай-яй-яй! — отозвалась воплями толпа. Лишь юродивенький стал выделывать костыликом, как солдат — ружьем. А фельдфебель, избоченившись, обернулся и рявкнул:
— А ну, кикиморы, смотреть бодрей. Чать царю-батюшке служить идете! Песню, болваны, песню!
Залилась гармонь, на телегах грянули:
Последний нонешний денечек
Гуляю с