Она шла к метро, к той же станции, на которой я вышла, чтобы попасть на Marché. Я неслась за ней с двумя картинами в руках – той, что она купила, и Мириными «Обещаниями». Жозефина вошла в вагон первого класса. Я замешкалась лишь на секунду; у меня был билет второго класса, но двери между полупустым вагоном первого и набитым второго были закрыты. А я понимала, что, если не замечу, как она выйдет, мне ее больше не найти.
В вагоне первого класса сидели лишь два бизнесмена и крупная женщина с кучей пакетов из магазинов. Я опустилась на сиденье рядом с Жозефиной, та пораженно уставилась на меня. Теперь до меня донесся ее запах – мускус с ноткой цитруса, перца и сигарного дыма. Пахло не сильно, но достаточно, чтобы понять, что перед тобой сильная женщина.
– Я не хочу ничего знать. – Она резко встала и пересела.
– Но…
Я последовала за ней и протянула ей картину, которую она купила у Луи. Она посмотрела на сверток, открыла рот, снова закрыла. Потом, не поблагодарив, забрала у меня картину.
Я совсем не ожидала такой реакции, особенно после встречи с Петрой. Та как раз горевала именно так, как я себе представляла. Мира однажды сказала, что Петра не умеет притворяться. Реагирует скоро и горячо. Жозефина же оказалась совсем другая. Больше всего сбивало с толку то, что она была арт-агентом Миры. Почему же она не хочет хотя бы узнать, как все произошло? Оплакать свою подругу и клиентку? Проявить хоть крупицу сочувствия? Узнать, кто будет распоряжаться оставшимися в доме картинами?
Руки сжались в кулаки. Я не привыкла открыто проявлять гнев, но чувствовала, как он бурлит внутри. Мне столько миль пришлось проехать, чтобы сообщить этой женщине о смерти Миры, а она так грубо меня отвергает? Кажется, новость ее рассердила, а не расстроила. Можно было просто сунуть ей «Обещания» и уйти. Выполнить долг. Но меня слишком поразила реакция Жозефины. Может, все из-за того, как Мира повела себя с ней и ее мужем?
Я снова попыталась сесть рядом с ней. Но она выставила вперед ладонь.
– Не надо. – Прозвучало это как приказ. – Она определенно вас очаровала. Как очаровывала всех вокруг. Ладно. Вы сказали мне все, что собирались. Теперь уходите.
Она отвернулась к окну.
Я пересела, но не спускала с нее глаз. Мне нужно было отдать ей картину Миры. Просто выбрать подходящий момент.
* * *
На станции «Вавин» я вышла вслед за Жозефиной из метро и заморгала, привыкая к солнечному свету. За перекрестком виднелся бульвар Монпарнас со множеством кафе, на террасах которых отдыхали посетители. Слева я увидела элегантное кафе «Ле Дом».
Жозефина перешла улицу. Я следовала за ней. Она направилась к кафе «Ротонда», поднялась на террасу и стала пробираться между столиков. Рядом с ним располагались еще два популярных заведения – «Ле Купол» и «Ле Селект». В «Ротонде» Жозефину знали, кажется, все. Ей махали из-за всех столиков, официанты приветствовали ее поцелуем в щеку. Я держалась поодаль. Она, кажется, не заметила, что я вошла вслед за ней, и остановилась возле столика, где сидели и болтали, покуривая сигареты, трое мужчин. Все они поднялись поцеловать ее.
– Марсель, ты сегодня без Пикассо? – спросила она человека с высоким лбом.
Тот улыбнулся. У него были маленькие глаза и узкий нос, но все это вместе создавало довольно гармоничное лицо.
– Он с Дорой в студии. Яростно пишет картину для Экспо.
Мужчина с глубоко посаженными глазами и вечно нахмуренными бровями подхватил:
– Злая картина. Он в бешенстве из-за Франко и того, что Германия бомбила Гернику.
– Миро тоже в бешенстве, Мэнни, – ответил ему мужчина с грубым лицом и расплющенным, как у боксера, носом. – А ты бы не злился, будь ты испанцем?
Он хлебнул пива, и на усах осталась полоска белой пены.
– Я слышала, они от ярости лишь быстрее пишут, – улыбнулась Жозефина.
Все рассмеялись.
– Пикассо повезло, что ему предоставили студию, – отозвался из-за соседнего столика невысокий мужчина в костюме и галстуке-бабочке. – Не все такие счастливчики.
Перед ним лежали бумаги, в которых он делал пометки карандашом.
– Не лезь в это, Луи, – сказал ему Марсель. – Держись своей пропаганды.
Очевидно, это была дружеская подколка.
Не считая щеголеватого Луи, все сидевшие за столиком выглядели так, словно три дня провалялись в моей больнице. Нечесаные, с желтоватыми лицами, в мятых рубашках. В поезде один турист при мне говорил другому, что Монпарнас, где мы сейчас находились, – это пристанище поэтов, писателей и художников. Вероятно, друзья Жозефины как раз зашли сюда передохнуть от творчества.
Боксер достал пачку «Пеликана», закурил и выпустил дым через ноздри.
– А ты как, Джо? Собираешься возвращаться на Мартинику? Люди разное болтают…
– Люди всегда болтают, Фернан. – Жозефина покачала головой. – Если станет совсем скверно, мы с сестрой вернемся. Я стараюсь уговорить ее поменьше болтать о политике в своих эссе.
– Она слегка шампанский социалист, – ухмыльнулся Марсель.
– Только ей не говори, – с улыбкой отозвалась Жозефина. – Не то она будет в шоке. – Она окинула взглядом кафе. – Кто-нибудь видел Берту? Я искала ее на Marché, но не нашла.
– Снова безнадежное дело, Джо? – спросил Мэнни. И подмигнул мне. – Еще одно?
Я пришла в ужас оттого, что мужчины меня заметили. Хотела отвернуться, но было поздно, Жозефина уже тоже меня увидела. Лицо ее окаменело. Развернувшись к спутникам, она непреклонно заявила:
– Нет, Мэнни. Вовсе нет. Увидите Берту, скажите, что я внутри. Она талантливая художница… когда работает. А вообще-то лучше ничего не говорите. Не то она удерет.
Мужчины рассмеялись. Мне завидно было, как легко Жозефина с ними болтает. Как искусно пресекает попытки завести тему, которую не хочет обсуждать.
Развернувшись спиной к своим приятелям, она подошла ко мне почти вплотную и прошипела:
– Перестаньте за мной ходить! У вас что, нет ни капли достоинства?
Я стиснула зубы. Меня в жизни не раз оскорбляли. Я теряла работу, дом, семью. В конце концов, я уехала на край света. И не собиралась позволить этой женщине обращаться со мной как с ничтожеством. Сердце заколотилось, я рассвирепела, но проговорила почти спокойно.
– Мира просила вам кое-что передать, и я не уйду, пока вы не позволите мне этого сделать.
– Что бы это ни было, мне оно не нужно.
– Почему?
Она сжала губы, будто боялась сказать что-то такое, о чем потом пожалеет. Мне показалось, Жозефина была из тех, кто ненавидит сцены,