Зачем Лени эмигрировать? Она не еврейка. Она германская гражданка арийского происхождения, согласно новой терминологии и новым требованиям подтверждения своих корней, а политика ее не касается. Она не еврейка, как этот стройный, зрелый, элегантный и несчастный Гарри, такой типичный немец и утонченный берлинец. Она не просто актриса, как Марлен. Она режиссер. В ее колчане больше стрел, чем у Марлен, и она не еврейка, как Гарри. Национал-социалистическая партия заказывает ей фильмы и предоставляет неограниченные бюджеты. Кто от этого откажется? Кто уедет?
Молодой архитектор тоже знает нескольких артистов. Он, конечно, не знаком с немецкими артистами евреями, ему известны лишь имена, однако среди его личных знакомых есть немецкие артисты и художники не евреи и не члены НСДАП. Впрочем, некоторые из них члены партии. Ему нравятся архитекторы Баухауса, которых вождь презирает, а ближний круг презирает еще сильнее, поскольку их презирает вождь. Но в основном Шпеер любит художников, которых любит вождь, скульпторов Арно Брекера и Йозефа Торака. Они ваяют обнаженных мускулистых мужчин и обнаженных мускулистых женщин, которых ценит вождь, монументальные воинственные фигуры с яростным, пафосным и запорным выражением лица, какое следует принимать, если на века остаешься голым перед толпами незнакомцев.
Однажды вечером вождь, молодой архитектор, гауляйтер Баварии и еще несколько человек ужинают в Мюнхене. В Osteria Bavaria царит непринужденная обстановка. Компания cобралась по поводу открытия ежегодной выставки немецкого искусства, проходящей в Доме искусства, построенном по проекту покойного Пауля Трооста, и бесконечно долго обсуждает одних и тех же художников и скульпторов. Вдруг гауляйтер Баварии заявляет, что Йозеф Торак недостоин того, чтобы ваять скульптуры в рейхе. Недавно он подписал прокоммунистическую декларацию. Никто не интересуется, является ли она действительно прокоммунистической в общепринятом смысле этого слова или же гауляйтер так интерпретирует простой протест скульптора против очередной нацистской директивы в сфере искусства. Все молчат. Йозеф Торак – скульптор, которого молодой архитектор ценит высоко, но в ответ на неожиданную атаку, чьей косвенной целью является он сам, не произносит ни слова. Однако вождь знает художников лучше, чем они сами знают себя. Он был художником, в отличие от гауляйтера и большинства своих бывших друзей по Мюнхену, упитанных штурмовиков, злоупотребляющих пивом. Они необходимы в борьбе с евреями, но не могут понять немецких артистов арийского происхождения, которых любит вождь. Этим вечером в Мюнхене у вождя благодушное настроение, он дома, в приятной атмосфере ресторанчика, напоминающей ему о собственной молодости богемного живописца. «Знаете, говорит он, я не придаю этому никакого значения. Нельзя судить художников за их политические взгляды. Воображение, необходимое для их работы, лишает их способности мыслить реалистично. Пусть Торак работает для нас. Художники – существа невинные и безобидные. Однажды они, не задумываясь, подписывают один текст, назавтра другой, если им кажется, что он служит правому делу».
23
Кто, услышав эти слова Гитлера, уедет, думает архитектор, и кто повторит их в своих мемуарах?
У тех, кто эмигрирует, нет выбора. Они евреи, и это печально, они должны уехать, но искусство продолжается и жизнь продолжается, в особенности когда ты служишь искусству, великому искусству, поддерживаемому вождем и реализуемому в монументальных проектах.
Годы проходят, съезды открываются и закрываются, заказы множатся, жизнь архитектора прекрасна, стресс нарастает, кишечник страдает, – проходят восхитительные и переполненные напряжением годы, насыщенные страстью и стрессом в кругу самых близких к вождю лиц. Власть каждого из них усиливается, они становятся все более самостоятельными, конфликтуют друг с другом, тогда как вождь работает мало и почти ничего не подписывает; его приказы дышат то ненавистью, то слащавым пафосом, он отдает их словно по наитию, и его соратники соперничают в изобретательности, стараясь официально зафиксировать пожелания фюрера, высказанные в Берлине, Мюнхене или в горах, в его обожаемом Бергхофе.
1938 год. Архитектор проходит мимо почерневших остатков большой берлинской синагоги, сожженной прошлой ночью. Он допускает, что испытал глубочайшее смущение перед картиной разрухи, а потом признает, что больше ничего тогда не чувствовал. Он буржуа в чистом виде, знает это и пишет об этом в своих «Воспоминаниях» без прикрас. Он обладает даром самокритики и умеет создавать впечатление, будто сидит рядом с судьями, судит себя вместе с ними и даже в некотором смысле выносит себе приговор. С его точки зрения крупного буржуа, существуют вещи, которые делать нельзя, и к ним относятся совершенно не романтичные руины в столице под открытым небом, выставленное напоказ страдание. Беспорядок – это отвратительно, Геббельс отвратителен, потому что плохо организовал погром в рейхе.
В любом случае он ничего не смог бы сделать и только потерял бы доверие человека, которого любит. А поскольку он не участвует в репрессиях ни прямо, ни косвенно, то считает себя невиновным. Он всего лишь любимый архитектор вождя, и ничего более.
Если люди честны, как они это заявляют со всех антифашистских трибун в Советском Союзе, Франции, Великобритании или других странах, они не смогут отрицать, что он невиновен. Ведь даже вождь признает политическую безвредность художника, значит, демократы в Париже, Вашингтоне, Лондоне должны реагировать так же, если они и впрямь свободны и искренне влюблены в искусство. Он невиновен, он художник, он не делает ничего дурного, и никто не может обвинять его за возведение в новом рейхе монументов, достойных предыдущих цивилизаций и даже превосходящих их по размерам, количеству кубометров и квадратных метров, где люди дышат воздухом других планет.
И действительно, его, как и Лени Рифеншталь, вознаграждают. Кинематографистка получает гран-при Всемирной выставки 1937 года в Париже за один из своих фильмов, тот самый, где запечатлен съезд партии в Нюрнберге. На той же выставке архитектор получает золотую медаль по архитектуре. Он спроектировал устремленное вверх здание с задающими ритм пилястрами, единственная функция которого – нести гигантского орла, держащего в когтях свастику, обрамленную дубовыми листьями. Это архитектура, прославляющая власть, которая в свою очередь прославляет зодчество. Для чего нужны все эти пилястры, если не для того, чтобы сделать сооружение «произведением архитектуры»? Зачем эти карнизы, рифления, орнаменты на тему лабиринта, вырезанные на стенах между пилястрами, зачем они, если не для того же? Такие вещи всегда о чем-то напоминают профану. Приводят на ум роскошные блокбастеры из античной жизни. Пробуждают в памяти школу, иллюстрации в учебниках – руины древних храмов. Оживляют