Раньше, когда они звонили друг другу под тем предлогом, что необходимо сообщить о количестве произведенных за месяц вооружений, министр заканчивал разговор обычным традиционным «Хайль, мой фюрер!», а вождь, зачастую сердечно отвечал: «Хайль, Шпеер…» Он единственный из членов ближнего круга пользовался такой привилегией, был почти избранником, занимающим место по правую руку от власти, место сына рядом с отцом. Теперь все стало по-другому.
Раньше вождь звонил по телефону, и министру оставалось только ответить, это было у них чем-то вроде игры, дружеским ритуалом, согласно которому один из них, более могущественный, человек власти, всегда брал на себя инициативу и вызывал второго, более слабого, человека искусства. Теперь все стало иначе.
Были допущены ошибки; министр позволял себе выдвигать неудачные идеи, проявляя свои таланты и противореча замыслам вождя. Это были инициативы, переходящие границы и вторгающиеся в принадлежащую вождю сферу военной стратегии. Министр поддержал некоторых генералов, ратующих за оставление украинских городов, чтобы избежать окружения и разгрома немецких войск, как в Сталинграде, тогда как вождь приказывал стоять насмерть. Вождя это напрягло, он стал по-другому смотреть на своего министра, переметнувшегося на сторону ненавистных генералов, противопоставив себя ему, своему фюреру, меценату, хозяину. Он почувствовал себя преданным, рану ему нанес тот, кого он по-прежнему считал в душе архитектором своих грез о храмах и триумфальных арках.
Министр продолжал выполнять свою миссию, но взял на заметку отдаление вождя, его непривычную холодность. Он не показывал своих страданий, своей тоски по тому фюреру, который не скрывал своей привязанности, когда звонил по телефону или принимал его, демонстрируя нетерпение, даже после того, как он стал министром вооружения, заняв менее романтичный пост, чем должность архитектора.
Вождь отдаляется, министр мучается и скрывает свои чувства, но тоже отдаляется. Поглядим, кто вернется первым. Довоенные воспоминания преследуют его, они сладкие, как сладок довоенный мир. Однажды в Бергхофе, во время застолья, он заметил, что вождь пристально смотрит на него без всякой на то причины, и выдержал его взгляд. Он воспринял это как детскую игру, двусмысленное соревнование, полное напряжения, где тот, кто первым отведет глаза, проигрывает или, как минимум, подчиняется партнеру. Вождь тогда отвернулся первым, позволив своему архитектору выиграть.
Но сейчас добавились другие воспоминания.
Министр впервые увидел то, чего никогда не забудет. Он посетил подземный трудовой лагерь, производящий ракеты, где похожие на живые скелеты высококвалифицированные заключенные проводили по восемнадцать часов в сутки у сборочных конвейеров в мерзких пещерах, питаясь мерзкой едой и засыпая в мерзких вырытых в земле камерах. Чтобы дойти до мастерских, ему пришлось перешагивать через трупы, гниющие прямо на земле. Ему говорили о Дантовом «Аде», когда он хотел пройти по внутренним коридорам, но на этот раз он был намерен все увидеть и увидел. И увиденное возмутило его до глубины души. Ни один фильм, никакая музыка, ни одна книга не в состоянии передать подобное впечатление; попытка описать увиденное словами и сохранить в памяти оборачивается чем-то непристойным, какой-то мерзкой нарочитостью. Муки повторяются в словах, призванных на помощь воспоминаниям или чтобы ими воспользоваться, ведь границы так тонки. Это порочный круг: утверждают, что никогда нельзя забывать, но, чтобы помнить, нужны слова, а у них свои законы, они многозначны, даже если излагают историю преступления. Быть неоднозначными – в этом их сила, их мораль, суть их существования между двумя мирами, правдой и выдумкой, и нет ответа на вопрос, что из них сильнее и какая версия фактов более привлекательна. Одни и те же слова служат юристам, историкам, политикам, писателям, поэтам, художникам, журналистам, жертвам, палачам, и ровно так же их использует мемуарист Альберт Шпеер, художник и министр Третьего рейха.
После посещения лагеря вне специального маршрута Шпеера преследует зрелище высококвалифицированных рабов с заводов по производству ракет для военного применения. Он в ужасе от того зеркала, каким является лагерь и где он отражается в своей униформе любимого министра вождя. Он в ужасе от своей связи с лагерем, производящим для него оружие. Одно дело теоретизировать по поводу романтичных каменных руин и совсем другое – видеть физическое превращение людей в руины. Именно это объяснял рейхсфюрер СС Гиммлер, говоря об уничтожении евреев и о своем беспокойстве за душевное здоровье палачей. Альберт Шпеер душевно болен, и его физическое состояние это отражает. У него распухает колено, а грудь заполняется гноем.
Министр находится в больничной палате госпиталя в пригороде Берлина, которым руководит врач-эсэсовец. После поступления в этот медицинский рай, где, как предполагается, его должны излечить от лагеря, в котором странная болезнь проникла в его тело через глаза, его состояние ухудшается. Физические симптомы этой болезни напоминают вершину айсберга. Его секретарша дежурит у его койки. Она отдыхает в другой комнате; за дверью ведется разговор, она слушает и ужасается. Она слышит знакомый голос. Голос рейхсфюрера СС Гиммлера произносит: «Значит, он мертв». Ответ врача-эсэсовца неразборчив, в отличие от четкой реплики рейхсфюрера: «Довольно! Чем меньше об этом говорить, тем лучше».
Вождь грустно сообщает своему окружению, что его дорогой Шпеер наверняка умирает. Он говорит это и Маргрет, жене своего дорогого министра вооруженияй. В его голосе звучат печаль и удовлетворение, странным образом окрашенные кровожадностью. Умереть – закон жизни. Как его собаки, которым время от времени он велит сделать укол, чтобы избавить от страданий. Не приходила ли ему в голову мысль, что следовало бы распорядиться сделать укол бывшему архитектору, учитывая ужасное состояние его стройного, высокого и поджарого тела идеального немецкого арийца?
Однажды ночью болезнь наваливается на Шпеера с удвоенной силой, температура повышается, он кашляет кровью, кожа синеет, открывается кровотечение. Он впадает в кому. И вдруг поднимается и парит под потолком. Видит собственное неподвижное тело, окруженное медсестрами и врачами-эсэсовцами. Видит свою жену. Все вокруг великолепно, все сияет, больничная палата превратилась в большую белую комнату с потолком, инкрустированным роскошными блестящими узорами; белизна стен – это белизна восторга, а не медицинской гигиены, он дышит райским воздухом. Он плывет