Красная армия берет Берлин в кольцо, ее войска движутся вперед, на них нападают подростки из гитлерюгенда – на радость будущим кинематографистам и писателям, пророчествует Геббельс, гауляйтер столицы и, следовательно, один из командующих битвой за нее. Не он ли подбадривал своих сотрудников, со своей обычной убийственной иронией заявляя, что нынче не время праздновать труса, потому что этим последним часам через пятьдесят или сто лет будут посвящены прекрасные фильмы? Это произойдет, когда последствия поражения сгладятся, раздавленные безумием политической, художественной и военной авантюры. Ассирийцы и вавилоняне украшали свои стены кожей врагов, снятой с них заживо. А вспоминают только роскошь Вавилона и его висячие сады, но не упоминают Сарданапала и его причуды. Так работает человеческая память: она полностью аморальна, ей наплевать на мертвую и истерзанную плоть, она даже посвящает ей эпические поэмы, она забывает все имена, кроме имен великих людей – хороших или плохих, неважно, – потому что они сумели завладеть властью и олицетворять ее в полной мере посредством убийств и сооружения памятников. Память любит камень, она хочет быть камнем, а не плотью. Именно так Геббельсу видится положение дел.
«Действуйте так, как если бы вас снимали для кино!» – вот его призыв к маленьким и большим, к подросткам и старикам, несущим на плече «панцерфаусты».
Один из пьяных офицеров встречает министра и бросается сообщать о его приходе. Вскоре он возвращается, принося банальное, тысячи раз слышанное, давно, уже двенадцать лет привычное для него, архитектора и министра вождя, приглашение, похожее, впрочем, не на приказ, а на просьбу о встрече: «Фюрер хотел бы с вами поговорить…»
44
«Что мне делать: остаться здесь или полететь в Берхтесгаден? Как вы считаете? Послезавтра будет уже поздно».
В подземном кабинете вождя спертый воздух – из-за пыли и нерадивости обслуги. За несколько дней дисциплина оставшихся военных упала. При появлении вождя больше не встают, продолжают разговаривать, напиваются в его присутствии, чистота в бункере все более сомнительна. За исключением не имеющих особого смысла заседаний штаба, вождь в основном проводит время с окружающими его женщинами или в одиночестве в своем кабинете.
Министр спускается по лестнице, его вежливо встречает Борман. Тогда Шпеер понимает, что ему не грозит опасность. Он это всегда знал. Единственное, чего он боялся все двенадцать лет, – это потерять расположение вождя и, как следствие, – свои привилегии. Но главное – потерять его расположение. Поэтому он и вернулся, ради этой привязанности, ради связей, которые важнее стыда и ужаса.
Борман просит его убедить фюрера уехать. Он почти умоляет его. Министр наслаждается перепугом Бормана, его страхом смерти. Он уходит, оставляя того мучительно гадать, что его ждет. Министр сохранил верность духу ближнего круга, который любил жестокие шутки, поэтому он получает удовольствие от паники секретаря рейхсканцелярии, упивается его паникой.
И вот наконец звучит вопрос вождя, уехать или остаться. Шпееру ни к чему размышлять. Вождь ждет однозначного ответа, и министр, не задумываясь, отвечает.
«Вы должны остаться в Берлине. Если такое случится, лучше закончить жизнь фюрером в своей столице, а не в загородной резиденции».
45
«С вами хочет поговорить Ева Браун…» Слуга, эсэсовец, отвечающий за хозяйственные работы в канцелярии, передает Шпееру эту просьбу, и тот торопится ее выполнить. Министр искренне, без всяких задних мыслей привязан к ней. Он никогда не обратил бы на нее внимания, не будь она подругой вождя, как не обратил бы внимания на какого-нибудь Бормана или Геббельса, если бы они не входили в круг приближенных фюрера. Ее роль тайной, лукавой подружки, затерявшейся в лабиринтах фаустовской сказки, делает ее заметной, даже самой заметной из всех. Он восхищается ее преданностью, скромностью, робостью, радостью, которую она сохранила вопреки всем козням и вульгарности ближнего круга. Оба рады возможности повидаться. Он рассматривает комнату, в которой она живет, одобряет ее интерьер, в чем нет ничего удивительного: многими годами раньше он проектировал для нее мебель – удобные стулья, комод, стол, перенесенные сюда из маленькой квартирки, когда-то оформленной для нее наверху, в помещении рейхсканцелярии.
Она вернулась в Берлин, чтобы больше не покидать фюрера. Не могла оставаться в их альпийской резиденции в Берхтесгадене. Она разделит его судьбу и не испытывает от этого ни горечи, ни страха, напротив. Она делится со Шпеером: фюрер очень обрадовался возвращению к ним министра и архитектора. Она все время твердила фюреру: «Шпеер вернется». И вот он! И Гитлеру очень понравились его слова, призывающие «уйти со сцены» в своей столице. Они достойны их повторяющихся отупляющих разговоров о Вагнере и прочих зигфридах. Она подает пирожные и шампанское Moёt et Chandon. Она первая с момента его прихода и единственная, кто подумал о том, чтобы предложить ему угощение, и это очень мило, такой искренний, трогательный, романтический и одновременно водевильный жест внутри бетонных стен, истекающих поражением, на что ей плевать. Она хорошо пожила, не сделала ничего плохого, всего лишь любила фюрера, который в ответ никогда не изменял ей, избыточно опекал, конечно, но никогда не обманывал, в отличие от большинства мужчин ближнего круга, которых она ненавидит, то есть в отличие от Бормана и даже Геббельса. При этом она испытывает нежные дружеские чувства к этому блистательному и стройному архитектору, ставшему министром. Ведь он никогда не был таким, как все остальные,