Сказ о шахматной доске
Жил некогда свинопас. Нет, не красный, одноглазый, однорукий и одноногий. Обычный парень. Хотя, пожалуй, примечательный. Оборвыш он был, каких поискать. Да и пастух не самый прилежный. Стадо пасется, а он спит себе. И как его не сожрали? Нет, не волки — свиньи. Да, такая в Мунстере порода — страшней местного хряка зверя нет. Ну, разве еще мать за поросят вступится… Право, если б в бою с Кухулином Морриган обернулась не волчицей, а нашенской хрюшкой, осиротел бы Улад пораньше. Но пастуха свинтусы не трогали. Видно, считали за своего.
Так и в тот денек было: пастух спит, стадо само о себе заботится. Желуди ищет, гнезда птичьи зорит. Лепота… Только чует парень сквозь сон — брюхо у него по-особому чешется. Не блохи, не муравьи, не кузнечики — что-то шлепает по впалому пузу, и это что-то никак не меньше заячьей лапки. А еще, над самым ухом, голоса. Спокойные, негромкие. Один — словно мужчина важный говорит. Другой — вроде, девчонка озорная отвечает.
— Ты куда лезешь? Это десятая линия!
— Поле есть, на него и хожу. И вообще, кто доску потерял? Ты, меднобровая, или я?
— Я-а… Ну, потеряла. Со мной бывает. Сам знаешь.
— Знаю. Золото Рейна до сих пор аукается… Ну как так можно — раз, и с концами, навсегда? Камбрийцы даже слово специальное придумали. Мол, все "теряют". А ты — "заховываешь". И не надо мне тут песнь валькирий петь. Это хорошо мародеров на поле битвы распугивать. А с меня как с гуся вода. А кто копье Нуады посеял? Может, из-за этого мы сынам Миля две битвы проиграли.
— Не посеяла, а припрятала. Вот от таких, как ты! Единственная память об отце, — тут наш пастух явственно расслышал шмыганье носом, — и ничего в нем особого нет. Копье как копье. Древко — ясень, наконечник вообще медный. Даже не бронзовый еще! Тупится, гнется… Шах!
Тут пастух почувствовал, что на нос ему что-то поставили.
— Эй, ты куда залезла?
— Куда по правилам положено. На черное поле!
— Нос — черное?
— Конечно! Глянь, какой чумазый…
— Тогда это — белое.
— Согласна. И где свинопас в побелке перемазался?
Пастух приоткрыл левый глаз. Осторожно-осторожно. Видит сквозь ресницы: сидит на траве богатырь, весь в багреце и золоте, улыбается… Закрыл парень левый глаз, в правом щелочку разлепил. Сидит дева в платье цвета морской зелени с серебряной ниткой. А уши у обоих острые… Сиды! И оба что-то по его, пастуха, телу переставляют. Оба глаза приоткрыл. Глядь, а на пузе, на груди и даже на носу — фигурки. Самоцветные, на солнышке так и блестят. Те, корорыми девица ходит, все рубиновые, которыми богатырь — те изумрудные. И скачет эта лепота по его лохмотьям быстро да ловко, словно блохи. С прорехи на заплатку, с потертости на штопку, с масляного пятна — на ягодное.
Моргнул — нет сидов, словно приснились. А рядом — лепешка. На вид обычная, не овсяная даже, ячменная. Припомнил парень — у сидов в холмах овес не родится. Оттого волшебный народ при первом случае овсяную муку выменивает. Когда один к трем — радуется, а уж один к двум за редкую удачу считает.
— Могли, и монетку оставить, — проворчал пастух. Знал, что сидовское золото может сучками да листьями прелыми обернутья. Но надеялся всучить богатею, какой не обеднеет… А медь и серебро и от волшебных существ можно смело брать.
Запустил парень в лепешку зубы. А та, пусть и ячменная, да вкусней любой еды, что бедняку пробовать доводилось! Подобрел пастух. Прилег досыпать денвные сны. Но для себя решил: если еще такая удача приключится, что сидам от него чего понадобится, непременно монетку просить.
Назавтра, он однако, отспал весь день спокойно: от рассвета до заката. И так шесть дней. И только неделю спустя снова почуял, как на впалом животе фигуры к игре становятся. Открыл глаза, и говорит:
— Соседи добрые да любезные! Играйте, хоть до вечера, мне не жаль. Но если желаете, чтоб я лежал смирно, и не помешал игре, даже если муравьи меня будут грызть, а блохи щипать, уплатите мне монетку. Хотя б самую маленькую медяшечку.
Переглянулись сиды.
— Я кошель забыл, — говорит красный.
— А я поиздержалась, — жалуется зеленая, — ни медяка не осталось.
— Волшебное сделай.
— Не умею!
— Это же просто…
Тут взял богатырь камешек, на ладонь положил, подул — глядь, а у него в руке солид золотой, новенький!
— Запомнила? — спрашивает.
Взяла девица камешек. Подула… Тот с ладони ручейком стек. Понурилась.
— И так всегда, — говорит, — потому и поиздержалась. Я-то всегда настоящим плачу. И хорошим людям, и плохим… А сейчас и нет ничего. Только вот лепешки, перекусить взяла.
Сид кивает. пастуху говорит:
— Выбирай. Волшебное золото или ячменная лепешка.
Тот рад-радешенек. Хвать монету поскорей!
— Золото, — говорит. — Вы играйте, а я посплю.
Так и вышло. Сам не заметил, как заснул. Проснулся, свиней обратно в деревню погнал. И все думал, кому монету подсунуть. Решил с приятелем посоветоваться. Тот, прямо скажем, тоже был оболтус — но не такой горький. Да и семья побогаче… Зашел разговор. Вынул наш пастух из-за щеки солид.
— Вот, — говорит, — сиды дали…
И солид у него прямо на ладони камешком оборачивается!
— Дурачина! — шипит приятель. — Пока не разменяешь, холмовых жителей поминать нельзя! И имя Господне произносить.
Почесал пастух затылок.
— Неловко вышло, — признал, — да зато ты мне теперь веришь.
— Что да, то да, — согласился дружок. — Слушай, хочешь настоящую монету? Не золотую, медную. Не новую, потертую. Ну и не сидовскую. Мою.
— Хочу, — сказал пастух, — давай сюда.
И ладонь лодочкой подставил.
— Не за так. И не сегодня.