Гумилёв глянул на подписи.
Подпись тогда, на заре двадцатых, могла стоить головы.
— Оцуп — ожидаемо. Мандельштам… вот это новость! Кролик оказался барсом. И… Тихонов! Я думал, он окончательно обольшевичился и мне теперь враг.
— Он ваш лучший ученик, — заметил Сейберт, подсовывая в плиту полено. Чайник не хотел закипать.
— У вас в Кронштадте очень тяжелая, холодная вода, — заметил Гумилёв. — Её нужно греть на полчаса дольше, чем питерскую…
Крышка на чайнике немедленно забилась в возмущении. Сейберт немедленно занялся заваркой, благо, не морковной.
— Вода — это женщина. — сказал Гумилёв. — Обидевшись, вскипает. Проверенный способ.
— А в Москве нормальный чай уже можно просто купить… — откликнулся Сейберт. — И уже никто не печёт картошку в каминах. Зато "бывших" поуплотняли — вместо квартир оставили по комнате. А ещё вы не нравитесь Луначарскому — за то, что выиграли выборы и обошли Блока, Троцкому — за то, что вы поэт, а он всего лишь агитатор, Зиновьеву… сами знаете, за что.
— Я поэт, — сказал Гумилев. — Пишу стихи. Учу других. С восемнадцатого года живу при большевичьей власти и не трогаю её, хотя ненавижу. Тут арест, потом ты — с предложениями… Слушай, ты вообще человек?
Сейберт понюхал рукав своего кителя. Сообщил результат анализа:
— Угольный дым, осмелюсь доложить. Я только с поезда. А ещё я пытаюсь завязать с куревом, иначе серой бы точно вонял. Такие сейчас спички. Спичечки шведские…
— Головки советские.
Минуту воняют,
Потом зажигают, — усмехнулся поэт. — Базарные стишки прилипчивые…
Он грел руки, обхватив ладонями фарфоровую чашку, отблески огня из печной дверцы плясали у него на лице, и сквозь некрасивые, измождённые черты проступал другой образ.
— Зачем вам я? Что выручили, спасибо, но ваша коллекция, правда, впечатляет.
— Чтобы был, — сказал Сейберт, вытягивая ноги к огню. — Причина не хуже прочих.
Они пили чай. Молчали.
— А ведь мне знакомые руку перестанут подавать, — заметил Гумилев.
Он не сказал: "если", а ведь даже в стихах — особенно в стихах! — ценит точность.
— Как при прошлом режиме руки не подавали жандармам, — сказал Сейберт. — А теперь, видишь ли, плачут. Ещё — в задании нашем не будет ничего такого уж возвышенного. Пойдём воевать за то, чтобы в пайках кроме воблы и селёдки хоть изредка попадалась и треска. А матросы — то есть краснофлотцы срочной службы, конечно — все будут молодёжь. Тех зубров, которым ты про портрет государя читал и ждал пули, а получил рукоплескания — ещё весной пустили под лёд. А комсостав — бывшие офицеры, устали от семи лет войны, с новой властью разве что смирились…
— Сейчас проверим, человек ты или белая сволочь, — вдруг сказал Сейберт.
С этим согласился и Гумилёв. Зато разговор цитатами окончательно убедил его, что Сейберт находится в романтическом настроении и совершенно впал в гардемаринскую юность. Чудо омоложения припишет назначению на командную должность — и навеки замечатлеет мальчишеский образ командующего отрядом в книге о походе. Напишет так убедительно, что поверит даже Шурка, и только пыльные папки в архивах флота сохранят кусочки настоящего Сейберта.
Впрочем, со стороны Шурка выглядел весёлым и наглым, и назначению был искренне рад.
Смотреть корабли так и отправились: один с приказом о назначении, другой со справкой об освобождении. Прежде чем подбирать остальных людей, Сейберт хотел определиться, какие корабли можно можно и нужно спасти. Гумилёва взял, чтобы тот пропитывался духом предстоящего похода.
Здесь нужно отметить, что советских вод на Балтике тогда было — гусям поплескаться, Ладога больше. С севера воды финские, с юга эстонские, эсминец повернуться может, линкору затруднительно. В этом тесном пространстве сгрудились остатки былого флота Российской Империи. И того, что воевал в мировую войну, и того, который только начали строить — и не успели закончить. Не корабли — кили.
Кили, вырванные с мясом со стапелей ревельского завода — там, видете ли, вместо Ревеля стал Таллинн. Кили, продравшиеся через весенний балтийский лёд — потому что вместо Гельсингфорса стали Хельсинки. Кили, разорванные торпедами и снарядами, которые не дождались ремонта. Кили, изношенные походами, проржавленные до фильтрации. Кили сгоревшие. Кили, разбитые о камни. Кили, готовые к буксировке в Германию — на металл. Кили частью разделанные, точно туши на бойне. Кили, которые устали ждать и легли брюхом на дно.
Морской пейзаж кисти Босха. Кладбище чудовищ. Среди него ещё теплятся сердца и котлы. Сторожа-люди и сторожа-корабли шевелятся, хотя и не в полную силу. Хорошо, что Сейберт научился укрощать своё воображение и картины пафосной гибели флота не наблюдал. Ему не нравилось, что корабли плохо перенесли консервацию. Зато поэта, способного увидеть нечто кладбищенски-мрачное в пыльной библиотеке, не то, что накрыло — случилось точное попадание, и деловито снующий между унылыми остовами Сейберт предтавлялся Гумилёву чуть ли не Орфеем, спустившимся в Ад за любимой. Тем интереснее было наблюдать, как тот спускается в темные утробы, простукивает переборки, матерится на вытекающую из отвернутого клапана воду, ковыряет пальцем налет на котловых трубках. Половину того, что делал Шурка, осматривая корабли, он не понял, другую половину понял не так. Зато почувствовал ситуацию, и не стал равнять придирчивого командующего ни с врачом, готовящимся ставить диагноз, ни с инженером, принимающим заброшенную стройку. Никакая мирная профессия тут не подходила. Если тут и был госпиталь — то в ситуации, когда враг прорвался, и всем, кто еще может держать в руках оружие нужно идти в бой. Ещё разок, через силу, через немогу — чтобы жить им и тем, кто не сможет встать. Или, хотя бы, погибнуть с оружием в руках, а не быть перерезанными.
Было хорошо видно — некоторые корабли Сейберт охотно бы повёл за собой, но им уже не выйти. Другие вроде и в неплохом состоянии, а не нужны.
Как мыслят и чем живут норвежские моряки Сейберт представлял себе куда более смутно, чем содержимое средней головушки выпускника родного Морского корпуса, а ведь именно это знание и приносило успех в речных боях гражданской войны. Общее место, впрочем, просматривалось сразу: война будет между делом и по мере неизбежности, главное — рыбная ловля. Еще очень хорошо пострелять по берегу, причем совершенно не важно, есть ли на берегу противник — в отчете он будет и понесет ужасные потери, а вернувшись, так славно рассказывать доверчивым девицам о своих великих победах…
Это будет наверняка. Остальное придется уточнять на месте, и не верить россказням старожилов, а собирать факты, и уже из фактов выводить характер противника в необъявленной войне. Жаль, корабли нужно выбрать не тогда, а сейчас.
Что видел Сейберт?